Джон Голсуорси - В ожидании

— Я смотрю, дядя Эдриен.

— Совершенно как у человека. Его хозяину была знакома зубная боль, а это несомненный признак эстетического развития. Недаром альтамиранская живопись и кроманьонская пещера найдены одновременно. Этот парень был Homo sapiens.

— Зубная боль — признак мудрости? Забавно! Я приехала повидаться с дядей Хилери и дядей Лоренсом, но решила сначала позавтракать с вами, чтобы чувствовать себя увереннее.

— Тогда пойдём в «Болгарское кафе».

— Почему именно туда?

— Потому что там хорошо кормят. Это сейчас рекламный ресторан, дорогая. Следовательно, там можно рассчитывать на умеренные цены. Хочешь попудрить носик?

— Да.

— В таком случае — вон в ту дверь.

Динни вышла. Эдриен стоял, поглаживая бородку и соображая, что можно заказать на восемнадцать шиллингов шесть пенсов. Будучи общественным деятелем без частных доходов, он редко имел в кармане больше фунта.

— Дядя Эдриен, — спросила Динни, когда им подали яичницу поболгарски, — что вам известно о профессоре Халлорсене?

— Это тот, который ездил в Боливию искать истоки цивилизации?

— Да, и взял с собой Хьюберта.

— А! И, насколько я понимаю, бросил его?

— Вы с ним встречались?

— Да. Я столкнулся с ним в тысяча девятьсот двадцатом, взбираясь на Малого грешника в Доломитовых Альпах.

— Он вам понравился?

— Нет.

— Почему?

— Видишь ли, он был вызывающе молод и побил меня по всем статьям. К тому же он напоминал мне игрока в бейсбол. Ты видела, как играют в бейсбол?

— Нет.

— А я видел один раз в Вашингтоне. Издеваешься над противником, чтобы вывести его из себя. Когда он бьёт по мячу, орёшь ему под руку: «Эх ты, вояка!», «Ну и ловкач!», «Президент Вильсон!», «Старая дохлятина!» и прочее в том же роде. Таков уж ритуал. Важно одно — выиграть любой ценой.

— Вы тоже за выигрыш любой ценой?

— Разве в таких вещах сознаются, Динни?

— Значит, как только доходит до дела, все поступают так же?

— Я знаю только, что так бывает, Динни, — даже в политике.

— А вы сами, дядя, согласились бы выиграть любой ценой?

— Вероятно.

— Вы-то — нет, а я — да.

— Ты очень любезна, дорогая, но зачем такое самобичевание.

— Потому что история с Хьюбертом сделала меня кровожадной, как москит. Вчера я целую ночь читала его дневник.

— Женщина ещё не утратила своей божественной безответственности, задумчиво вставил Эдриен.

— Вы полагаете, что нам угрожает её потеря?

— Нет. Что бы там ни говорили представительницы вашего пола, вам никогда не уничтожить в мужчинах врождённого стремления опекать вас.

— Дядя Эдриен, чем легче всего уничтожить такого человека, как Халлорсен?

— Если не прибегать к палке, — насмешкой.

— Его гипотеза о боливийской культуре абсурдна, правда?

— Совершенно. Там, конечно, попадаются кое-какие любопытные каменные чудища, происхождение которых не выяснено, но теория Халлорсена, насколько я понимаю, не выдерживает критики. Только помни, дорогая: во всё это окажется замешанным и Хьюберт.

— Не в научном плане: он же ведал только транспортом, — улыбнулась Динни, в упор взглянув на дядю. — Было бы неплохо высмеять этого шарлатана. Вы бы великолепно справились с этим, дядя.

— Змея!

— Разве разоблачать шарлатанов не долг честного учёного?

— Будь Халлорсен англичанином, — пожалуй. Но он американец, а это меняет дело.

— Почему? Я полагаю, наука стоит выше государственных границ?

— Только в теории. Практически же кое на что приходится закрывать глаза. Американцы очень обидчивы. Помнишь, какой шум они подняли недавно из-за эволюции? Если бы мы позволили себе посмеяться, дело могло дойти чуть ли не до войны.

— Но ведь большинство американцев и сами смеялись.

— Верно. Но они не желают, чтобы иностранцы смеялись над их соотечественниками. Положить тебе суфле по-софийски?

Они молча продолжали завтракать, сочувственно поглядывая друг на друга. Динни думала: «Его морщины мне нравятся, и бородка у него симпатичная». Эдриен размышлял: «Как приятно, что носик у неё чуть-чуть вздёрнутый. У меня очаровательные племянницы и племянники». Наконец девушка заговорила:

— Дядя Эдриен, вы всё-таки постарайтесь придумать, как наказать этого человека за то, что он так подло поступил с Хьюбертом.

— Где он сейчас?

— Хьюберт говорит, что в Штатах.

— А известно ли тебе, дорогая, что семейственность — вещь не слишком похвальная?

— Точно так же, как несправедливость, дядя. А кровь гуще воды.

— А это вино, — заметил Эдриен с гримасой, — гуще и той, и другой. Зачем тебе вдруг понадобился Хилери?

— Хочу поклянчить, чтобы он представил меня лорду Саксендену.

— Это зачем?

— Отец говорит, что он влиятелен.

— Значит, ты намерена, как говорится, нажать на все пружины?

Динни утвердительно кивнула.

— Но ведь порядочный и щепетильный человек не способен с успехом нажимать на все пружины.

Брови девушки дрогнули, широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.

— А я никогда такой и не была, милый дядя.

— Посмотрим. Пока что — вот сигареты. Реклама не врёт — в самом деле превосходные. Хочешь?

Динни раскурила сигарету, затянулась и спросила:

— Вы видели дедушку Катберта, дядя Эдриен?

— Да. Величавая кончина. Прямо не покойник, а изваяние. Жаль дядю Катберта: был превосходным дипломатом, а растратил себя на церковь.

— Я видела его только два раза. Значит, он тоже не мог добиться своего, потому что, нажав на все пружины, утратил бы своё достоинство? Вы это хотели сказать?

— Не совсем. Умение нажимать на все пружины было не так уж важно при его светскости и обаянии.

— В чём же тогда секрет? В манерах?

— Да, в манерах в широком смысле слова. Он — один из последних, кто обладал ими.

— Ну, дядя, я должна идти. Пожелайте мне оказаться непорядочной и толстокожей.

— А я, — сказал Эдриен, — вернусь к челюсти новогвинейца, которой рассчитываю поразить моих учёных собратьев. Если Хьюберту можно помочь честным путём, всё будет сделано. Во всяком случае, буду иметь его в виду. Передавай ему привет, дорогая. До свиданья.

Они расстались, и Эдриен возвратился в музей. Но, снова склонившись над челюстью, он думал отнюдь не об этой находке. Конечно, Эдриен уже достиг тех лет, когда кровь в жилах скромного одинокого мужчины начинает замедлять свой бег, и его увлечение Дианой Ферз, начавшееся задолго до её рокового замужества, носило в значительной мере альтруистический характер. Он жаждал счастья не столько для себя, сколько для неё и, непрестанно думая о Диане, всегда руководствовался при этом одной мыслью: «Как будет лучше ей?» Эдриен столько лет прожил вдали от неё, что ни о какой навязчивости (и без того ему несвойственной) с его стороны вообще не могло быть речи. Но овал её спокойного и немного печального лица, чёрные глаза, очаровательный нос и губы всё-таки заслоняли очертания челюстей, берцовых костей и прочих увлекательных предметов его разысканий. Диана с двумя детьми занимала небольшой дом в Челси и жила на средства мужа, который вот уже четыре года состоял пациентом частной психиатрической лечебницы и не подавал никаких надежд на выздоровление. Ей было под сорок, и, прежде чем Ферз окончательно потерял рассудок, она пережила много страшного. Человек старого закала по складу ума и манере держаться, приученный к широкому взгляду на историю и людей, Эдриен принимал жизнь с фатализмом, не лишённым юмора. Он не принадлежал к породе реформаторов, и печальное положение любимой женщины не преисполняло его желанием уничтожить узы брака. Он хотел, чтобы она была счастлива, но не знал, как добиться этого при существующих обстоятельствах. Сейчас она по крайней мере обрела покой и могла безбедно существовать за счёт того, кого раздавила судьба. Помимо этого, Эдриену было не чуждо то суеверное почтение, с которым простые натуры относятся к людям, поражённым подобным недугом. До того как болезнь порвала узду здоровья и воспитания, Ферз был вполне приличным человеком, хотя даже безумие едва ли могло оправдать его поведение в последние два года, предшествовавшие полной утрате рассудка. Но сейчас он был, что называется, человек, убитый богом, и его беспомощность обязывала окружающих к предельной щепетильности.