Мигель Сервантес Сааведра - Дон Кихот

Когда присутствующие услышали это, они решили, что им овладело какое-нибудь новое безумие, и Самсон сказал:

— Что это, ваша милость сеньор Дон Кихот? О чем это вы говорите как раз в ту минуту, когда пришла весть об освобождении Дульсинеи, когда уже все готово, чтобы нам начать прекрасную пастушескую жизнь? И тут-то ваша милость и хочет отречься от всех своих мечтаний!

— Бредни было все то, что я говорил до сих пор, — ответил Дон Кихот, — и поистине гибельные бредни. Но в минуту смерти, я, с божьей помощью, обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры, что смерть моя совсем близка; перестанем же шутить. Оставьте меня одного со священником, чтобы я исповедался, и приведите писца, чтобы я мог составить завещание, ибо в такую минуту не пристало человеку шутить со своей душой. Прошу вас, пока сеньор священник будет меня исповедовать, пошлите за писцом.

Присутствующие переглянулись, дивясь речам Дон Кихота, и хотя они не могли победить своих сомнений, но все же были склонны ему поверить. Тем более что к этим словам он прибавил много других, настолько связных и разумных, что все сомнения рассеялись, и присутствующие окончательно убедились, что он находится в здравом уме. Это внезапное превращение показалось им признаком его близкой смерти. Священник попросил всех выйти из комнаты и, оставшись с Дон Кихотом наедине, исповедал его. Бакалавр отправился за писцом и вскоре вернулся с ним и Санчо Пансой.

Когда Санчо, предупрежденный бакалавром, что его господину очень плохо, увидел экономку и племянницу, обливавшихся горькими слезами, он и сам расплакался, как ребенок. Исповедь вскоре окончилась, священник вышел и сказал:

— Алонсо Кехано Добрый действительно умирает, и он в самом деле в здравом уме и твердой памяти. Войдите к нему, чтобы присутствовать при составлении завещания.

Эти слова вызвали новый поток слез из глаз экономки, племянницы и доброго оруженосца Санчо Пансы, разразившихся горькими рыданиями и глубокими бесчисленными вздохами, ибо поистине Дон Кихот, в бытность свою простым идальго Алонсо Кехано Добрым и в бытность свою рыцарем Дон Кихотом Ламанчским, неизменно отличался кротостью и приветливостью, за что его любили не только близкие, но и все, кто его знал. Вместе с другими вошел писец. После того как он написал заголовок завещания, Дон Кихот, с соблюдением всех полагающихся при этом христианских правил, приступил к перечислению пунктов и начал так:

— Прежде всего я желаю, чтобы деньги, находящиеся у Санчо Пансы, которого во время моего безумия я сделал своим оруженосцем, были оставлены ему в вознаграждение за его службу. И если, будучи безумным, я помог ему получить в управление остров, то теперь, в здравом уме, я отдал бы ему, если бы мог, целое королевство, ибо этого заслуживают его простая душа и верное сердце.

И, обратясь к Санчо, он прибавил:

— Прости меня, мой друг, что из-за меня ты тоже прослыл безумным, ибо по моей вине ты впал в такое же заблуждение, в каком пребывал я, поверив, что были на свете и сейчас еще есть странствующие рыцари.

— Ах, — воскликнул Санчо, заливаясь слезами, — не умирайте, ваша милость мой сеньор, а послушайтесь моего совета — живите еще много лет. Потому что величайшее безумие, которое может совершить человек, — это умереть так, ни с того, ни с сего, от одной тоски, когда никто его не убивал, никто не изводил, никто не злоумышлял против него. Прошу вас, встаньте-ка с постели да пойдемте-ка бродить по полям, одевшись пастухами, как было у нас решено. Быть может, за каким-нибудь кустом мы найдем освобожденную сеньору Дульсинею, и тогда нам не останется желать ничего на свете. А если вы умираете от мысли, что вас победили, то свалите вину на меня; скажите, что вас вышибли из седла потому, что я плохо подтянул подпругу Росинанту. К тому же ваша милость сами читали в своих рыцарских книгах, как часто случается, что один рыцарь вышибает другого из седла. Побежденный сегодня — завтра сам оказывается победителем.

— Конечно, — сказал Самсон, — добрый Санчо Панса судит об этих делах вполне правильно.

— Тише, сеньоры, — сказал Дон Кихот. — Я был сумасшедшим, а теперь я в здравом уме, я был Дон Кихотом Ламанчским и снова стал Алонсо Кехано Добрым. Пусть мое раскаяние и моя искренность возвратят мне ваше прежнее уважение. А теперь, сеньор писец, пишите дальше.

«Я завещаю все мое движимое и недвижимое имущество племяннице Антонии Кехано с тем, чтобы она произвела уплату тех сумм, которые я отказываю другим лицам, и в том числе прежде всего прошу уплатить жалованье моей экономке за все время, что она мне прослужила, а сверх того выдать ей двадцать дукатов на платье. Душеприказчиками моими назначаю сеньора священника и сеньора бакалавра Самсона Карраско, при сем присутствующих.

Кроме того, я желаю, чтобы моя племянница Антония Кехано, если она захочет выйти замуж, выбрала мужем человека, про которого будет точно известно, что он не знаком с рыцарскими романами. Если же окажется, что он читал их, а моя племянница все же пожелает выйти за него замуж, тогда я лишаю ее наследства и прошу моих душеприказчиков употребить все мое имущество на добрые дела».

На этом Дон Кихот окончил свое завещание и, лишившись чувств, вытянулся на постели. В продолжение трех дней, которые идальго еще прожил, он почти все время лежал без сознания. Весь дом был в тревоге. Тем не менее племянница кушала, экономка пропускала стаканчик, и Санчо тоже ублажал себя: так ожидание наследства смягчает и подавляет в наследниках естественную печаль, которую вызывает мысль о смерти. Наконец Дон Кихот, по совершении над ним всех таинств, тихо скончался, окруженный плачущими домочадцами и друзьями. Писец, при этом присутствовавший, заметил, что ни в одном рыцарском романе он не читал, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь умирал в своей постели так спокойно и по-христиански, как Дон Кихот.

Не будем описывать слез Санчо, племянницы и экономки Дон Кихота; не будем приводить всех эпитафий, начертанных на гробнице Дон Кихота, за исключением одной, сочиненной Самсоном Карраско: