Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

Порою, особенно тихими вечерами, ему кажется, будто он тут на краю света. Альпы представляются ему недосягаемыми вратами раскинувшегося высоко в горах рая. Он ходит взад-вперед по своему маленькому островку, меряя его шагами. Бернка развешивает белье на кустах, излучающих мелодичный, желтый до боли прекрасный свет. Лики снежных гор так неверны, на всем лежит печать последней, неприкасаемой красоты. И кажется, будто плавающие в камышах лебеди заворожены этой красотой и вечерним светом. Воздух болен. Клейсту хочется оказаться в самом пекле войны, всражении. Он чувствует себя жалким и лишним.

Он отправляется на прогулку. Почему, с улыбкой вопрошает он себя, именно ему суждено ничего не делать, ничего не потрясать, не переворачивать. Он чувствует, как в нем тихонько стонут соки и силы. Его душа жаждет физического напряжения. Меж высоких древних стен, серые камни которых страстно обвивает темно-зеленый плющ, он поднимается к расположенному на вершине холма замку. В отстоящих далеко от земли окнах мерцает отсвет вечерней зари. Наверху, у самого обрыва скалы притулился изящный павильон, там он сидит, всей душой погрузившись в сверкающий ореол тихого ландшафта. Он удивился бы, если бы чувствовал себя хорошо. Прочесть газету? А что? Затеять глупую политическую или никчемную беседу с одним из уважаемых, тупых чинуш? Да? Он не несчастен. В глубине души он считает счастливыми тех, кто безутешен. С ним дело обстоит несколько хуже, капельку хуже. Несмотря на все свои неясные, осторожные, изменчивые чувства, он слишком эмоционален, слишком современен, чтобы быть несчастным. Ему хочется кричать, плакать. Что со мной? Он торопливо сбегает вниз по сумеречному холму. Ночь приносит облегченье. У себя в комнате он усаживается за письменный стол, решив работать до изнеможенья. Свет лампы застилает ему вид окрестностей, в голове у него проясняется, и вот он уже пишет.

В дождливые дни здесь ужасно холодно и пустынно. Окрестность замораживает его. Зеленые кусты всхлипывают, стонут и плачут после солнца каплями дождя. Грязные, чудовищные облака давят на плечи гор словно огромные, грязные руки убийц. И кажется, будто земля хочет укрыться от ненастья, хочет сжаться. Озеро жесткое и мрачное, и волны бормочут злые слова. Штормовой ветер напоминает о себе жутким воем и, не находя выхода, бьется о стены скал. Темно и тесно, тесно! Все опостылело! Хочется взять в руки дубинку и крушить все вокруг. Прочь отсюда! Прочь!

Но вот снова выплыло солнце, и, стало быть, снова воскресенье. Звонят колокола. Народ выходит из стоящей на горе церкви: девушки и женщины в шитых серебром облегающих черных корсетах, мужчины в простой и строгой одежде. В руках они держат молитвенники. И лица у всех такие умиротворенные и красивые, словно исчезли заботы, разгладились морщины горя и ссор, а все тяготы труда позабыты. А колокола! Как они гудят, как выплескивают волны звуков! И как светится, сияет голубизной и наполняется колокольным перезвоном весь этот залитый воскресным солнцем городок! Толпа рассеивается. Весь во власти странных ощущений, Клейст стоит на церковной лестнице и смотрит вслед спускающимся с холма. Среди них есть молоденькие крестьянки, которые шагают по ступенькам словно привыкшие к величию и свободе принцессы. А вон красивые, молодые, пышущие здоровьем парни из деревень, — да каких деревень! — не тех, что внизу, не парни с равнин, а парни, сошедшие с причудливо высеченных в горах долин, порою столь узких, словно рука великана. Это парни с гор, где поля и луга круто опускаются в расселины, где рядом со зловещими безднами на крохотных клочках земли растет теплая пахучая трава, где дома пятнышками вкраплены в пастбища, и если стоять внизу на широкой проселочной дороге и смотреть вверх, то не верится, что там, наверху, могут жить люди.

Клейст любит воскресенья, любит природу, когда в глазах рябит от голубых курток и крестьянских нарядов на дороге и главной улице. Там, на улице, в каменных подвалах вдоль дороги и в маленьких ларьках штабелями сложен товар. Торговцы по-крестьянски кокетливо нахваливают свои дешевые сокровища. Обычно в ярмарочные дни светит особенно яркое, теплое и глупое солнце. Клейст любит потолкаться в пестром людском водовороте. Отовсюду пахнет сыром. В лавки, что получше, степенно заходят серьезные, порой красивые крестьянки, чтобы сделать покупки. Многие мужчины курят трубки. Мимо тащат свиней, ведут телят, коров. Кто-то останавливается, смеется и палкой подгоняет розового поросенка. Тот упирается. Тогда его суют под мышку и несут дальше. Люди в одежде источают запахи, из трактиров доносится шум кутящих, танцующих и обедающих. Сколько звуков и сколько свободы! Порой повозки не могут проехать. Лошадей обступают торгующиеся, говорливые люди. Как точно солнце отражается на предметах, лицах, платках, корзинах и товарах! Все движется, и сверкающие солнечные блики красиво и естественно перемещаются вместе с ними. Клейсту хочется молиться. Ему кажется, что нет музыки прекрасней и возвышенней, нет души утонченней, чем музыка и душа этого человеческого муравейника. Он идет дальше. Мимо женщин с высоко подобранными юбками, мимо девушек, почти величественно несущих на головах корзины подобно тому, как итальянки носят кувшины, ему это знакомо по репродукциям с картин, мимо горланящих мужчин и пьяных, мимо полицейских, мимо школяров, у которых на уме одни проказы, мимо тенистых уголков, от которых веет прохладой, мимо канатов, палок, съестных припасов, фальшивых ожерелий, ртов, носов, шляп, лошадей, вуалей, шерстяных носков, колбас, кругов масла и кубов сыра, сквозь толпу к мосту через Ааре, на котором он останавливается, облокотившись о перила, чтобы понаблюдать за красотой устремляющихся по течению темно-синих вод. Над ним сверкают и горят кипяще-красным огнем башни замка. Это почти Италия!

Иногда в будни ему представляется, будто весь городок заколдован солнцем и тишиной. Он молча стоит у причудливой старинной ратуши с остроконечными цифрами даты создания на матово-белой стене. Все затерялось, словно мелодия народной песни, забытой людьми. Мало жизни, более того, ее вовсе нет. Он поднимается по деревянному настилу лестницы к бывшему графскому замку, дерево пахнет стариной и канувшими в небытие людскими судьбами. Наверху он присаживается на широкую с изогнутыми ножками зеленую скамью, чтобы обозреть окрестности. Но почему-то закрывает глаза. Ужасно, все выглядит таким заспанным, пропыленным, безжизненным! Ближайшая округа словно окутана далекой, белой, мечтательной дымкой. Все заволокло горячим облаком пара. Лето, но какое, собственно, лето? Я не живу, кричит он и не знает куда девать глаза, руки, ноги, дыханье. Мечты… Ничего реального. Прочь все мечты! Наконец он убеждает себя: все из-за того, что ему живется слишком одиноко. Его страшит ощущенье собственной неуступчивости по отношению к окружающим.