Жорис-Карл Гюисманс - Геенна огненная

Угнетающая тишина царила над замком. После девяти часов вечера не доносилось ни лая собак, ни человеческих голосов. Он возвращался в свою комнатенку, в гостиницу, где его ждала при свете свечей пожилая женщина, одетая в черное, в капоре, покрой которого нисколько не изменился со средних веков, чтобы запереть за ним дверь.

«Главная башня умерла, остался лишь ее скелет, — думал Дюрталь, — чтобы восстановить ее плоть, нужно возродить души, способные оживить мертвые песчаники».

Судя по документам, этот каменный каркас был пышно разодет. Оставалось лишь припомнить торжественное убранство покоев XV века, чтобы тень Жиля показалась на пороге замка.

Стены обшивались деревом, вывезенным из Ирландии, и украшались гобеленами, шитыми золотом и нитками, изготовленными в Аррасе. Такие гобелены теперь большая редкость. Зеленые и желтые кирпичи или белые и черные плиты устилали пол. Своды наверняка были расписаны золотыми звездами, на лазоревом фоне красовались арбалеты, посверкивали золоченые вкрапления на коричневатых распятиях.

В спальнях Жиля и его друзей стояли кресла с высокими спинками, табуреты, стулья, у стен — резные горки с рельефными изображениями Благовещения и Поклонения волхвов, со скрывающимися под коричневым кружевом раскрашенными и золочеными фигурками святой Анны, святой Маргариты и святой Екатерины, излюбленными персонажами средневековых мастеров. В кованых сундуках, обтянутых свиной кожей, хранились мундиры, белье. Лари украшала резьба из металла, они были оклеены кожей или материей с изображениями летящих ангелов. Наконец, кровати были застелены полотняными покрывалами, наволочки благоухали, мягкие подушки лежали поверх стеганых одеял, над ними был натянут балдахин, на пологе были вышиты небесные светила и герб.

Можно было мысленно восстановить и убранство других комнат. Среди голых стен сохранились лишь камины с вытяжными колпаками, очаги, лишенные больших таганов, но прокаленные пылавшим когда-то в них огнем. В столовой происходили пиры, о которых с тоской Жиль вспоминал во время следствия в Нанте. Со слезами на глазах он признавался, что они разжигали таившееся в нем пламя. Какие блюда он предпочитал? Жиль садился за стол, в центре которого стояли кувшины с розовой водой, настойкой из мушмулы и донника для мытья рук, со своими сотрапезниками — Евстахием Бланше, Прелати, Жилем де Сийе — и заглатывал говяжий паштет, рыбные паштеты, из лосося и леща, нежное мясо молодых кроликов, дичь, поданную под горячим соусом, пироги, цаплей, лебедей, журавлей, голубей, выпей, аистов — жаренных на вертеле, мясо крупной дичи, смоченное кислым вином, миноги из Нанта, салаты из хмеля, мальвы, острые блюда, приправленные майораном и кожурой мускатного ореха, кориандром и шалфеем, лепестками пиона и розмарина, базиликом и иссопом, имбирем. Чуть горьковатые ароматные кушанья, оседая в желудке, вызывали жажду. Пирожные, торты с начинкой из цветков бузины и из репы, рис в ореховом молоке, присыпанный корицей, — все это требовало обильных возлияний, чему также способствовала и духота. Пиво, фруктовые соки, немного забродившие, коричневатые сухие вина, хмельные тонизирующие напитки с корицей, миндальным орехом и мускатом, ликеры в бутылках с золотыми наклейками лились потоками, возбуждали, подстегивали сладострастные беседы, пришпоривали их, так что к концу пира все погружались в самые извращенные мечтания.

«Ну, теперь пора уделить немного времени одежде», — решил Дюрталь. Перед его глазами возникли Жиль и его друзья, но не в серебристой военной сбруе, а в обычных костюмах, которые они надевали, находясь дома. Они, должно быть, гармонировали с пышной роскошью замка, их одежды переливались, скорее всего они носили нечто вроде приталенных жакетов в складку, расширявшихся книзу наподобие юбки, темные чулки, а на голову водружали шапочки, похожие на слоеный пирожок или на лист артишока. Кажется, что-то подобное украшает голову Карла VII на портрете, выставленном в Лувре. Обычно основа шляпы перетягивалась материей с золотыми и серебряными ромбами или шелковой узорчатой тканью, отороченной мехом куницы.

Дюрталь подумал о дамах в платьях из дорогой цветастой материи с узкими рукавами и корсетом, с отложными воротниками, прикрывающими плечи, в длинных юбках, перехваченных на животе, со шлейфом, отделанным белым мехом. Дюрталь примерял одежды на некий идеальный манекен, осыпал его от выреза корсажа до кончиков ног тяжелыми колье, фиолетовыми и молочно-белыми кристаллами, мутными необработанными драгоценными камнями, испускавшими волнами неясный свет. Манекен вдруг ожил, женщина вздохнула, поправила чепец, выбившиеся из-под него пряди волос и улыбнулась. Незнакомка? Мадам Шантелув? Он восхищенно смотрел на нее, но в это время кот вспрыгнул ему на колени, и он очнулся от мечтаний.

«Ловко, ничего не скажешь!» И он рассмеялся при мысли, что своими домогательствами загнал незнакомку в замок Тиффог. Он потянулся. «Конечно, глупо просиживать часами, мысленно странствуя с места на место, но это так приятно! Вся эта обыденность лишена всякого смысла».

Да, средние века — весьма своеобразная эпоха. Дюрталь закурил. «Она представляется или в ослепительном, или в черном цвете, и никаких полутонов. Сумеречное, невежественное время, когда повсюду шныряли школяры и атеисты, болезненная, изощренная эпоха, если верить свидетельствам богословов и художников».

Но не приходится сомневаться в том, что представители всех классов — аристократии, духовенства, буржуазии, простого народа — обладали куда более возвышенной душой. Можно смело сказать: за последующие четыре века общество только деградировало.

Да, конечно, в то время сеньоры были тупыми невеждами, похотливыми бандитами, пьяницами, кровавыми тиранами, и все из-за своего инфантилизма и малодушия. Церковь обуздывала нравы. Чтобы коснуться Гроба Господня, многие жертвовали своим богатством, бросали дома, детей, жен; обессиленные, измученные, они подвергали себя постоянной опасности и лишениям.

Своим героическим рвением они искупали греховность. Теперь же все изменилось. Резня и насилие приняли более скромные размеры, а кое-где и вовсе прекратились, но зато люди стали одержимы деловитостью, страстью к обогащению. Хуже того, они настолько пали, что низости стали притягательными для них. Аристократия рядится баядеркой, примеряет балетные пачки и клоунское трико, раскачивается на трапеции на потеху публике, прыгает сквозь обруч, поднимает гири на заплеванных цирковых подмостках. Духовенство, за исключением обитателей нескольких монастырей, снедаемых сладострастием и предававшихся сатанизму, было достойно восхищения. Многие познали религиозный экстаз и узрили Бога. В те годы было множество святых, которые творили чудеса. Церковь не забывала об униженных, утешала скорбящих, защищала обездоленных, веселилась вместе с простым народом. А сейчас она ненавидит бедных, мистицизм постепенно умирает в душах духовных лиц, не чуждых человеческим страстям, проповедующих душевную скудость, умеренность, практицизм, мещанство. Но вдали от этих бесцветных священнослужителей то там, то здесь, в уединенных монастырских кельях, проливаются слезы настоящих святых, монахов, готовых до последнего вздоха молиться за нас. Они и сатанисты — вот те звенья, которые связывают средние века с нашим временем.