Жорис-Карл Гюисманс - Геенна огненная

Самодовольство и склонность к назиданиям были характерны для буржуазии уже во времена Карла VII. Но ее алчность сурово осуждалась духовенством, к тому же существовали корпорации, которые разоблачали мошенничество и подлоги, не допускали торговли сомнительными и негодными товарами, устанавливали твердые цены на добротные изделия. Ремесленники и буржуа передавали свое дело от отца к сыну, корпорации обеспечивали им работу и заработок, им не приходилось страдать от колебаний рынка, их не давил капитал, они не обладали большим состоянием, но им хватало на жизнь. Они были уверены в завтрашнем дне и, не торопясь, создавали шедевры, и тайны своего ремесла они унесли с собой.

Те, кто умел работать, проходили период ученичества, становились компаньонами, а затем и самостоятельными хозяевами. Их мастерство усовершенствовалось и поднималось до уровня искусства. Им удавалось придать благородство даже простейшим металлическим изделиям, самой грубой фаянсовой посуде, непритязательным ларям и коробам. Корпорации выбирали себе в патроны святых и украшали их изображениями цеховой стяг. Этим корпорациям удавалось из века в век блюсти чистоту и возвышенность душ тех, кого они объединяли.

Со всем этим покончено. Буржуа утопили былое благородство в нечистотах, облили его помоями. Они содействовали распространению бесконечных гимнастических обществ, пьянству, увлечению тотализатором и бегами. Негоцианты эксплуатируют рабочих, сбывают недоброкачественный товар, надувают покупателей, подсовывая им третьесортные изделия, нещадно обвешивая их.

У народа отняли столь необходимый страх перед адом и одновременно надежду на то, что после смерти наступит отдохновение от земных тягот и страданий. Люди нехотя выполняют работу, за которую им платят гроши, и пьют. Иногда выпивка горячит их, и они восстают. Почувствовав освобождение, они становятся тупыми и жестокими, и тогда их убивают.

Боже! А еще говорят, что XIX век достоин восхищения! У всех на устах лишь одно слово — прогресс. Но в чем заключается этот прогресс? Кто ему подвержен? Не очень-то много изобрел этот жалкий век.

Он ничего не создал, но все разрушил. Он чванится тем, что открыл электричество. Но его знали и использовали уже очень давно, хотя в древности не могли объяснить его природу, понять суть явления. Но и сейчас кто в состоянии толково разъяснить, откуда берется эта сила, которая подхватывает звук и, придавая ему некоторую гнусавость, несет его по проводам? XIX век также воображает, что создал гипноз, но еще в Древнем Египте и в Индии жрецы и брамины прибегали к его помощи. Нет, этот век может похвалиться лишь подделкой продуктов питания и всяческого рода фальсификациями. Здесь он непревзойденный умелец. Кажется, ему удалось подделать даже экскременты, так что в 1888 году Палате пришлось принять закон против подмены удобрений…

«Кажется, кто-то позвонил». Он открыл дверь и невольно отступил.

Перед ним стояла мадам Шантелув.

Он поклонился, и она, не говоря ни слова, проскользнула в его кабинет. Дюрталь последовал за ней.

— Прошу вас, садитесь.

Он пододвинул кресло, попытавшись при этом расправить ногой ковер, сбитый котом. Он извинился за беспорядок. Она неопределенным жестом отмахнулась и осталась стоять. Спокойным грудным голосом она произнесла:

— Это я посылала вам письма… я пришла, чтобы положить конец этой горячке. Вы сами писали… связь между нами невозможна… забудем об этом… но перед тем, как уйти, мне хотелось бы убедиться, что вы не сердитесь на меня.

— О, конечно же, нет! — вскричал он. Но он не мог смириться с ее словами. Он был в здравом рассудке, когда писал ей страстные письма, он был искренен, он любит ее…

— Вы меня любите! Но вы не знали, что это я затеяла переписку. Вы полюбили незнакомку, фантом. Но его больше не существует, потому что я здесь.

— Ошибаетесь, я прекрасно знал, что под псевдонимом мадам Мобель скрывается мадам Шантелув.

И он вкратце поведал ей, как ему удалось раскрыть ее тайну, не обмолвившись при этом ни словом о своих сомнениях.

— А! — Она задумалась, ее ресницы едва заметно дрожали. — Как бы то ни было, — заговорила она, прямо глядя ему в глаза, — первые письма были все-таки от незнакомки. И вы ответили на них воплями страсти. Но они предназначались не мне!

Он стал спорить, приводить даты, перечислять письма и скоро совершенно запутал ее. Это выглядело настолько комично, что оба замолчали. Она села и расхохоталась.

Ему был неприятен ее резкий смех, обнажающий маленькие острые зубы под насмешливо искривленной губой. «Она пришла посмеяться надо мной», — подумал он. Он был недоволен тем, какой оборот принял разговор, и злился на эту женщину, спокойную, не похожую на ту, писавшую пламенные послания.

— Могу ли осведомиться о причинах вашего веселья? — с досадой спросил он.

— Извините, это нервы. Со мной часто случается нечто подобное в омнибусах. Давайте все обсудим. Вы говорите, что любите меня…

— Да.

— Хорошо. Допустим, что и вы мне не безразличны. И что из того? Насколько я помню, мой друг, вы отказали мне в свидании — и очень логично обосновали свой отказ, — о котором я просила вас в минуту безумия.

— Но я отказался от встречи с вами, потому что не знал, что пишу вам! Я уже говорил, что только позднее де Герми невольно выдал вас. И как только я все узнал, я, не колеблясь ни минуты, отправил вам письмо, в котором умолял о встрече с вами.

— Пусть так, но вы еще раз подтвердили, что ваши первые письма были обращены не ко мне.

Она снова задумалась. Дюрталь уже начал уставать от этой дискуссии и счел разумным промолчать. Он лихорадочно искал путь, который вывел бы их из тупика.

Неожиданно она сама положила конец спору. Улыбнувшись, она сказала:

— Хватит об этом. Итак, ситуация такова: я замужем за очень хорошим человеком, который меня любит и который повинен лишь в том, что недооценивает счастье, которое само просится в руки. Я первая написала вам и, представьте себе, чувствую себя виноватой перед ним. У вас есть ваша работа, ваши книги, зачем нужно, чтобы какая-то ветреная женщина врывалась в вашу жизнь. Лучше нам остаться друзьями.

— И эти рассуждения о разумности, о необходимости я слышу из уст женщины, присылавшей мне такие живые письма!

— Но, признайтесь, ведь вы не любите меня!

— Я? Не люблю вас?

Он дотронулся до ее руки. Она пристально смотрела на него.

— Если бы вы любили меня, вы бы пришли меня навестить. Но вы не пытались даже узнать, что со мной, жива я или нет…

— Но поймите, я не надеялся, что вы примете меня… и у вас всегда полно гостей… ваш муж… вы всегда держались так отстранений…

Он все сильнее сжимал ее руки. В ее взгляде снова появилось грустное, почти болезненное выражение, от которого у него сжималось сердце. Он пододвинулся ближе, но она решительным жестом высвободила руки.