Виктор Гюго - Ган Исландец

— Готовъ, готовъ, — радостно заговорилъ Мусдемонъ, направляясь къ двери.

— Постойте, постой на минутку, — закричалъ палачъ, кидая на полъ пукъ веревокъ.

Мусдемонъ остановился.

— Зачѣмъ столько веревокъ?

Дѣйствительно ни къ чему, да дѣло то въ томъ, что при началѣ процесса я полагалъ, что осужденныхъ то будетъ больше.

Съ этими словами онъ принялся разматывать связку веревокъ.

— Ну, скорѣе, скорѣе, — торопилъ Мусдемонъ.

— Вы, сударь, слишкомъ спѣшите… Развѣ вамъ нетребуется никакихъ приготовленій?

— Какія тамъ приготовленія, я ужѣ васъ просилъ поблагодарить за меня его сіятельство… ради Бога, поспѣшите, — продолжалъ Мусдемонъ: — мнѣ хочется выйти отсюда поскорѣе. Далекъ ли нашъ путь?

— Путь? — переспросилъ палачъ, выпрямляясь и отмѣривая нѣсколько саженей веревки: — путь не далекъ, сударь, и не утомителенъ. Мы все кончимъ, не дѣлая шагу отсюда.

Мусдемонъ вздрогнулъ.

— Я васъ не понимаю.

— Я васъ тоже, — отвѣтилъ палачъ.

— Боже! — вскричалъ Мусдемонъ, поблѣднѣвъ какъ мертвецъ: — Кто вы такой?

— Я палачъ.

Несчастный затрясся, какъ сухой листъ, колеблемый вѣтромъ.

— Да вѣдь вы пришли меня выпустить? — пробормоталъ онъ коснѣющимъ языкомъ.

Палачъ разразился хохотомъ.

— Это правда, выпустить васъ на тотъ свѣтъ, а тамъ, смѣю увѣрить, никто васъ не словитъ.

Мусдемонъ кинулся къ ногамъ палача.

— Сжальтесь! Пощадите меня!..

— Чортъ побери, — холодно сказалъ палачъ: — въ первый еще разъ обращаются ко мнѣ съ такой просьбой. Вы можетъ быть принимаете меня за короля?

Несчастный, за минуту предъ тѣмъ столь радостный и веселый, ползалъ теперь на колѣняхъ, пачкая въ пыли свое платье, бился головой о полъ и съ глухими стонами и мольбами обнималъ ноги палача.

— Ну, довольно, — остановилъ его палачъ: — никогда не видалъ я, чтобы судья такъ унижался передъ палачомъ.

Онъ ногою оттолкнулъ несчастнаго.

— Моли Бога и святыхъ, товарищ. Они скорѣе услышатъ тебя.

Мусдемонъ все стоялъ на колѣняхъ и, закрывъ лицо руками, горько плакалъ.

Между тѣмь палачъ, поднявшись на цыпочки, продѣлъ веревку въ кольцо свода, вытянулъ ее до пола, снова продѣлъ въ кольцо и завязалъ петлю на концѣ.

— Ну, я готовъ, — сказалъ онъ осужденному, окончивъ свои приготовленія: — а ты распростился ли съ жизнью?

— Нѣтъ, — вскричалъ Мусдемонъ, поднимаясь съ полу, — это невозможно! Тутъ должна быть ужасная ошибка. Не можетъ быть, чтобы канцлеръ Алефельдъ оказался такимъ подлецомъ… Я нуженъ ему… Не можетъ быть, чтобы васъ послали ко мнѣ. Выпустите меня, бойтесь навлечь на себя гнѣвъ канцлера…

— Да развѣ ты самъ не назвалъ себя Туріафомъ Мусдемономъ, — возразилъ палачъ.

Узникъ молчалъ нѣсколько мгновеній.

— Нѣтъ, — вдругъ вскричалъ онъ: — я не Мусдемонъ, меня зовутъ Туріафъ Оругиксъ.

— Оругиксъ! — вскричалъ палачъ: — Оругиксъ!

Поспѣшно сорвалъ онъ парикъ, скрывавшій черты лица осужденнаго, вскрикнулъ отъ изумленія:

— Братъ мой!

— Твой братъ! — изумился Мусдемонъ съ стыдомъ и радостью. — Такъ ты?..

— Николь Оругиксъ, палачъ Дронтгеймскаго округа, къ твоимъ услугамъ, братецъ Туріафъ.

Осужденный кинулся на шею къ палачу, называя его своимъ дорогимъ, милымъ братцемъ; но эта братская встрѣча не растрогала бы свидѣтеля. Туріафъ ластился къ Николю съ притворной боязливой радостью, но Николь глядѣлъ на него съ мрачнымъ смущеніемъ. Можно было сказать, что тигръ ласкается къ слону, придавившему ногой его брюхо.

— Какое счастіе, братецъ Николь!.. Какъ я радъ, что встрѣтился съ тобою!

— Ну, а я такъ не радъ за тебя, Туріафъ.

Осужденный, дѣлая видъ, будто не слышалъ его словъ продожалъ дрожащимъ голосомъ:

— Безъ сомнѣнія, у тебя есть жена, дѣтки? Позволь мнѣ обнять мою дорогую невѣстку, моихъ милыхъ племянничковъ.

— Толкуй! — пробормоталъ палачъ.

— Я буду имъ вторымъ отцомъ… Послушай, братецъ, вѣдь я въ силѣ, въ милости…

Братецъ отвѣтилъ зловѣщимъ тономъ:

— Да, былъ когда то!.. А теперь жди милости отъ святыхъ, у которыхъ ты навѣрно выслужился.

Послѣдняя надежда оставила осужденнаго.

— Боже мой, что это значитъ, дорогой Николь? Встрѣтившись съ тобой, я увѣренъ былъ въ своемъ спасеніи. Подумай только: одно чрево выносило насъ, одна грудь вскормила, однѣ игры забавляли насъ въ дѣтствѣ. Вспомни, Николь, ты вѣдь братъ мой!

— До сихъ поръ ты объ этомъ не помнилъ, — возразилъ мрачно Николь.

— Нѣтъ, я не могу умереть отъ рукъ родного брата!..

— Самъ виноватъ, Туріафъ. Ты самъ разстроилъ мою карьеру, помѣшавъ мнѣ сдѣлаться государственнымъ палачемъ въ Копенгагенѣ. Развѣ не ты спровадилъ меня въ это захолустье. Если бы ты не былъ дурнымъ братомъ, ты не жаловался бы на то, что теперь такъ тревожитъ тебя. Меня не было бы въ Дронтгеймѣ и другой палачъ расправился бы съ тобой. Ну, довольно болтовни, братъ, пора умирать.

Смерть ужасна для злодѣя по тому же, почему не страшна для добраго. Оба разстаются со всѣмъ человѣческимъ, но праведность освобождается отъ тѣла, какъ отъ темницы, а злодѣй теряетъ въ немъ крѣпость.

Осужденный катался по полу и ломалъ себѣ руки съ воплями, болѣе раздирающими, чѣмъ скрежетъ зубовный грѣшника.

— Милосердный Боже! Святые ангелы небесные, если вы существуете, сжальтесь надо мною! Николь, дорогой Николь, именемъ нашей матери умоляю тебя, не лишай меня жизни!

Палачъ указалъ ему на пергаментъ.

— Не могу, я долженъ выполнить приказъ.

— Онъ не касается меня, — пробормоталъ съ отчаяніемъ узникъ: — тутъ говорится о Мусдемонѣ, а не обо мнѣ. Я Туріафъ Оругиксъ.

— Полно шутить, — сказалъ Николь, пожимая плечами: — я отлично понимаю, что дѣло идетъ о тебѣ. Впрочемъ, — добавилъ онъ грубо: — вчера ты не призналъ бы своего брата, Туріафъ Оругиксъ, а потому останься для него и на сегодня Туріафомъ Мусдемономъ.

— Братецъ, милый братецъ, — стоналъ несчастный: — ну, подожди хоть до завтра! Не можетъ быть, чтобы великій канцлеръ подписалъ мой смертный приговоръ. Это ужасная ошибка. Графъ Алефельдъ души не чаетъ во мнѣ. Клянусь тебѣ, Николь, не дѣлай мнѣ зла!.. Скоро я снова войду въ милость и тогда вознагражу тебя за услугу…

— Однимъ только ты можешь наградить меня, Туріафъ, перебилъ палачъ: — я уже лишился двухъ казней, на которыя сильно разсчитывалъ; бывшій канцлеръ Шумахеръ и сынъ вице-короля ускользнули изъ моихъ рукъ. Мнѣ рѣшительно не везетъ. Теперь у меня остался Ганъ Исландецъ и ты. Твоя казнь, какъ ночная и тайная, принесетъ мнѣ двѣнадцать золотыхъ дукатовъ. Такъ не противься же, вотъ единственное одолженіе, котораго я жду отъ тебя.

— Боже мой!.. — глухо застоналъ несчастный.

— Правда, это одолженіе будетъ первое и послѣднее, но за то обѣщаю тебѣ, что ты не будешь страдать. Я по братски повѣшу тебя. Ну, по рукамъ что ли?