Александр Дюма-сын - Дело Клемансо

Погуляйте в парке. За чудной зеленой лужайкой по дорожке спуститесь к реке. Над водой стоят, нагнувшись, сучковатые громадные ивы; их несколько штук подряд — у третьей, считая слева, отдохните.

На этом самом месте мы с «нею» отдыхали однажды утром, в чудный майский день: она удобно расположилась на низко выгнутом стволе, образующем природную кушетку, и мечтала, подложив руку под голову; я лежал на траве у ног ее и попеременно целовал эти ножки, обутые в изящные туфли. Золотистые волосы ее, небрежно откинутые назад, падали локонами до земли и искрились под лучом солнца, пробивавшегося сквозь листву. Костюм ее состоял из голубого широкого халата, который я заказал для нее в воспоминание о моем первом визите на набережную Эколь.

Нет таких выражений и сравнений, которые описали бы ее красоту! Я не подберу верных и небанальных слов! Блеск золота, белизна снега, голубые небеса, розы, лилии, жемчуг — все это пошло и избито, а что же найти другое!

— О чем ты думаешь? — тихо спросил я ее.

— Любишь ли ты меня?

— Что за вопрос!

— Очень, очень, очень?

— Ну, да! Очень, очень!

— Пойди принеси мне простыню и парного молока в серебряном кубке с княжеским гербом.

Я исполнил ее желание. Возвратясь через десять минут, я не нашел Изу на прежнем месте.

Одежда ее висела на ветке.

Я испугался и остановился как окаменелый, не смея произнести ни звука. Вдруг послышался раскатистый смех из реки.

— Чего же ты испугался? Я купаюсь. Как хорошо в воде.

Иза плавала, ныряла, хлопала ножками, точно русалка в привычной стихии.

— Ты с ума сошла! — крикнул я. — Простудишься: вода холодная!

— Нет, я привыкла!

— Тебя кто-нибудь увидит!

— Большое несчастье! — засмеялась она. — Но не ужасайся, никто не увидит. А в случае чего, волосы — моя мантия!

— Выходи, ради Бога!

— Еще минутку!

Поплавав еще, она схватилась за низкую ветку и одним прыжком очутилась на берегу. Я хотел завернуть ее в простыню.

— Подожди, дай мне сперва молока! — сказала она и, схватив кубок, вся розовая и мокрая, откинув волосы назад, принялась пить молоко маленькими глотками, говоря:

— Вот тебе живая статуя. Неужели не красива?

Выпив молоко до последней капли, она с пренебрежением отшвырнула кубок за несколько шагов, рискуя смять его.

— Зачем так бросать? — заметил я. — Можешь испортить!

— Что же такого? Это не мое.

То была ее первая неприятная для меня фраза… Из нее можно вывести невыгодные заключения о характере. Позже я вспомнил эти слова…

— Смотри, как мне жарко! — продолжала Иза. — Простыни не надо, я высохла от собственной теплоты!

— Пожалуйста, не повторяй таких безумств! — тревожился я, накидывая на нее халат. — Долго ли простудиться… Наконец увидеть кто-нибудь может!

— Если бы ты знал, как это приятно! В следующий раз мы будем купаться вместе.

Она нежно поцеловала меня, и мы направились к дому.

Я подробно рассказал вам эту сцену, потому что она ярко выразила зачатки трех пороков, погубивших эту женщину, а вместе с нею и меня; бесстыдства, неблагодарности и чувственности. Но тогда мне это и в голову не пришло: я смотрел на проделку Изы как на шалость грациозного ребенка, и мы много раз повторили купанье вдвоем. Она игриво называла меня Дафнисом, я ее — Хлоей, и мне казалось, что такое мифологическое купанье в порядке вещей.

Здесь я должен сделать оговорку. В обвинительной речи непременно будет упомянуто, что жена служила мне натурщицей. Когда мы расстались, она сама повторяла это не раз, желая оправдать себя.

Скажут на суде, что я сам развратил наивную девушку, ставшую моей законной женой.

Увы, развращенность была в ее натуре, и скорее Иза развратила меня, чем наоборот. Вначале мы любили друг друга со всем пылом молодости; но, говоря мне: «Вот тебе живая статуя!», она в двадцатый раз возвращалась к преследовавшему ее желанию видеть свои формы увековеченными резцом. И недолго пришлось ей настаивать!

— Я тебя люблю! — говорила она с заискивающей грацией. — Я тебя ревную ко всем женщинам! Ты находишь, что Бог создал меня безукоризненно… Чего же проще? Я буду твоей моделью. Ведь я твоя вещь! Если у тебя будут другие натурщицы, я стану ревновать тебя даже к искусству! Я хочу вдохновлять тебя! Глядя со временем, когда я состарюсь, на статуи, ты припомнишь, как я была хороша. Да и кто узнает? А если и узнают, что ты обессмертил меня — что же тут? Сама судьба дала в подруги артисту необыкновенную красавицу. Наконец, это просто доставит мне удовольствие, кажется, причина достаточная!

Какой муж устоит против таких доводов!

Первая статуя, вылепленная с Изы, «Купальщица», произвела громадное впечатление на публику. Я доказал этим произведением, что природа может создать безукоризненно гармоническое целое и что искусству не приходится исправлять ни одной линии!

Необычайная красота Изы, наделавшая столько зла, принесла пользу искусству.

С этого времени жена служила мне единственной моделью. Мечта Пигмалиона осуществилась: статуи мои превращались в живую женщину, не утрачивая своего дивного облика.

Успех мой достиг высшей точки, но истинное достоинство таланта, быть может, умалилось! Я перестал стремиться к идеалу — он воплотился перед моими глазами, и я разменивался на мелочи: лепил каминные украшения, статуэтки и едва успевал исполнять все заказы.

Это нравилось Изе во всех отношениях; она принимала публику, становилась так же известна, как и сам художник, и мы делались богачами.

Мать моя занималась хозяйством, от которого Иза решительно отказалась.

Как любила она, гуляя со мной вечером, остановиться у окна магазина и взглянуть на выставленные копии с моих статуй! Ей казалось забавным слышать восторженные похвалы зрителей, и она, бывало, шепчет мне:

— Они и не подозревают, что это я!

Надо полагать, что даже в то время моей любви ей было уже недостаточно: ей хотелось поклонения и обожания толпы… Измена душевная, перешедшая, естественно, в жажду новых ощущений!

Однако любовь и нежность ее ко мне не уменьшались; вдвоем, равно как и при посторонних, она выказывала относительно меня трогательную внимательность, рабскую преданность. Одевалась она и держала себя в обществе строго; белые широкие платья, драпирующие фигуру как плащом, и скромные манеры делали ее похожей на Мадонну. Я воображал, что она дорожит исключительно моею любовью, небрежно относится к мнению посторонних, — и радовался!

Некоторые создания предназначены для зла и совершают его наивно, грациозно, почти бессознательно: змея жалит, лотос убивает, принося безумие! Такова была и жена моя…

А я продолжал радоваться моему счастью! Отсутствие ребенка не давало еще себя чувствовать; Иза опасалась возможности стать матерью, испортить свои дивные формы и красоту, боялась страданий — и я ради нее готов был остаться бездетным. Моя мать одна горячо желала иметь внука… Может быть, она надеялась, что материнство благотворно подействует на характер невестки? Разгонит надвигающиеся тучи?