Екатерина Леткова - Оборванная переписка

— Еще жалуется на Нюсю, что ее долго въ Ниццѣ держитъ. Сезонъ оконченъ, тоска, ей пора уже ѣхать въ другой курортъ, а дочь хочетъ въ Ниццѣ оставаться.

— Нюся справедливо говоритъ, что Аннѣ Васильевнѣ прежде всего нужно спокойствіе и хорошій воздухъ. Гдѣ-же это лучше, чѣмъ въ Ниццѣ весной? Ей самой, бѣдной, не весело теперь здѣсь, она приноситъ жертву матери, а та не цѣнитъ…

И мнѣ стало жалко это хрупкое, нѣжное созданіе, приносящее себя въ жертву эгоисткѣ-старухѣ. Когда я увидалъ ее съ матерью на другой день на Promenade des Anglais — она была уже близка мнѣ, а мать почти ненавистна. Вечеромъ я почему-то ожидалъ ее встрѣтить у Вѣры Михайловны. Но она не пришла. На другой день я тоже напрасно прождалъ ее; это начало меня злить, утромъ я ходилъ гулять, но не встрѣчалъ ее.

Наконецъ, она пришла. Я былъ почему-то въ духѣ, мы болтали, смѣялись и разстались какъ добрые, старые знакомые. Мнѣ особенно понравилась ея манера стыдливо опускать глаза; и смѣялась она какъ-то конфузливо и сдержанно. И это мнѣ было очень пріятно.

Она стала приходить къ Вѣрѣ Михайловнѣ каждый вечеръ, но всегда не надолго, — всегда торопилась къ больной матери. Ея ранніе уходы, въ самый разгаръ бесѣды, и раздражали, и заставляли желать ея присутствія, и ждать ее на другой вечеръ. И цѣлый день я ждалъ этого вечера, самъ не отдавая себѣ отчета, что собственно влечетъ меня къ этой дѣвушкѣ.

Вѣра Михайловна и ея сестра часто оставляли насъ вдвоемъ, но Анна была всегда конфузлива, сдержанна, и, не смотря на кокетство, точно не замѣчала меня.

Разъ она пришла необыкновенно оживленная и особенно весело одѣтая: вся въ красномъ. Ея приходъ точно разбудилъ всѣхъ насъ, всѣ заговорили, зашумѣли, засмѣялись. (Неужели это только казалось мнѣ? Неужели это во мнѣ самомъ все смѣялось тогда?) Анна тоже, повидимому, веселилась съ нами. Но вдругъ посмотрѣла быстрымъ, едва замѣтнымъ взглядомъ на часы, и стала прощаться. Мы начали ее уговаривать остаться.

— Долгъ выше всего! — строго сказала она.

Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мнѣ:

— Меня никогда никто не провожаетъ.

Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смѣяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.

Былъ тихій апрѣльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нѣгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стѣнъ лиловыхъ глициній мнѣ было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Аннѣ, а о чемъ-то очень хорошемъ, свѣтломъ, яркомъ… Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смѣхомъ. И мнѣ хотѣлось смѣяться…

И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны двѣ фигуры: онъ — весь въ сѣромъ, она — вся въ красномъ. Этотъ красный цвѣтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета проѣхала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла ѣхать со спущенными сторами, когда она сидѣла подлѣ больной матери. Но мнѣ было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всѣми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ «нашему чаю», я сказалъ ей:

— А знаете: здѣсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.

— Ихъ десятки здѣсь, — спокойно отвѣтила она. — Теперь это самый модный цвѣтъ… Надоѣло уже!

— Такъ вы не носите больше.

Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:

— Если вы хотите — не буду!

Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ платьѣ — она больше не надѣвала его — и о моей встрѣчѣ въ Cimiez.

Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рѣдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойчѣе и самостоятельнѣе. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Онѣ точно терпѣть не могли другъ друга. Нѣсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:

— Это все милое вліяніе господина Ломачева.

Анна не отвѣчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:

— Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ… Я даже не имѣю понятія, гдѣ онъ.

И чувствуя, что мнѣ хочется знать, о комъ идетъ рѣчь — она сказала:

— Это одинъ нашъ знакомый… Уже не молодой… Семейный… Не любитъ его мамочка!

— За что?

Нюся звонко разсмѣялась и сказала:

— Сама не знаетъ!

Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крѣпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.

Скоро я увидалъ и самого господина Ломачева. Онъ шелъ съ Нюсей и что-то оживленно говорилъ ей. Она слушала его съ несвойственною ей озабоченностью, и отъ этого казалась старше, чѣмъ я привыкъ видѣть ее.

Я шелъ по другой сторонѣ улицы, и они не видѣли меня. Я такъ обрадовался, что встрѣтилъ Нюсю въ необычный для меня часъ, что, ни о чемъ не думая, перебѣжалъ улицу, чтобы пожать ея руку. Мнѣ показалось, что она тоже обрадовалась мнѣ, покраснѣла, смутилась, заговорила о чемъ-то быстро и путано, но скоро овладѣла собой и спокойно сказала:

— Вы развѣ незнакомы? Леонидъ Александровичъ Ломачевъ.

Меня она не назвала. Мы посмотрѣли другъ на друга, едва прикоснувшись къ шляпамъ. Она сказала еще нѣсколько ничего незначущихъ фразъ, подозвала фіакръ и уѣхала.

Мы съ Ломачевымъ разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова. Его красивая сѣдая голова и изящная фигура въ свѣтломъ пальто весь день не выходили у меня изъ головы. Впрочемъ, скоро я совсѣмъ забылъ о немъ. Анна становилась со мной все милѣе и ласковѣе, приходила къ намъ въ отель каждый вечеръ, соглашалась иногда ѣздить съ нами за городъ и, вообще, скоро стала совсѣмъ «своя».

Въ одну изъ прогулокъ, я простудился, схватилъ лихорадку и слегъ. Три дня я пролежалъ въ жару, и Анна съ ея ласковыми глазами и мягкими манерами и милымъ голосомъ — не выходила у меня изъ головы.

Когда она пришла ко мнѣ,- это было вечеромъ, въ концѣ третьяго дня, — я не повѣрилъ своему счастью, что вижу ее, самое, у меня… я не могъ сказать ни одного слова. Она тоже казалась взволнованной, была блѣдная, заплаканная.

— Анна Дмитріевна! Вамъ тяжело живется? — вырвалось у меня.

Она такъ искренно заплакала, что я самъ не помню, какъ схватилъ ее за обѣ руки, притянулъ къ севѣ и поцѣловалъ ее.

О чемъ я думалъ тогда? Неужели я могъ предположить, что мой поцѣлуй утѣшитъ ее? Не знаю. Вѣрнѣе, что я ни о чемъ не думалъ, а просто мнѣ было больно видѣть ее несчастной, для меня было счастьемъ взять ее за руки, поцѣловать ее… Тоже чувство толкнуло меня попросить ее выйдти за меня замужъ. Она согласилась не радостно, но охотно, съ тою же сдержанностью, которая меня такъ привлекала къ ней. Она точно ждала моего предложенія. И я принялъ это, какъ должное. Я не ждалъ отъ нея особенной радости и не думалъ о ней, — моя радость все покрыла собой.