Екатерина Леткова - Оборванная переписка

Помню, съ какимъ ужасомъ взглянула она на меня, какъ визгливо вскрикнула и, вся съежившись, бросилась мимо меня… Точно боялась нападенія. Помню великолѣпный жестъ г. Ломачева и его плоскій голосъ съ банальными словами:

— Я къ вашимъ услугамъ!

До сихъ поръ не могу я отдѣлаться отъ впечатлѣнія пошлости, которой онъ окатилъ меня. Именно пошлости… Точно облилъ меня чѣмъ-то грязнымъ и липкимъ… Послѣ всего того, что я пережилъ и перечувствовалъ, послѣ всѣхъ моихъ мукъ и слезъ — этотъ возгласъ оскорбилъ меня именно своего пошлостью…

Цѣлые сутки провелъ я у себя въ комнатѣ. Ко мнѣ стучались, лакей приносилъ мнѣ что-то, — я ничего не видѣлъ и не слышалъ… То липкое и грязное, во что я окунулся, не давало мнѣ покоя и наполняло меня только однимъ желаніемъ: бѣжать! Бѣжать сейчасъ же отъ Анны, отъ Ломачева, отъ всей этой лжи, пошлости и грязи… Я не могъ себѣ простить, какъ я допустилъ себя до того, что добровольно могъ оказаться въ такомъ положеніи. Мнѣ уже казалось, что можно перенести всякое горе, но это перенести нельзя, что можно все забыть, но ощущеніе этой грязи на душѣ останется на всю жизнь. Объясненіе съ женой или Ломачевымъ, дуэль… Мнѣ было невыносимо противно думать объ этомъ. Только бы отойти отъ нихъ какъ можно дальше, не слышать, не видѣть ничего…

На другой день я послалъ въ номеръ Ломачева отдѣльный видъ Аннѣ Дмитріевнѣ Ряполовской и больше никогда не видалъ ее.

Вотъ вамъ моя «исторія». Не знаю, что вамъ говорили о ней въ петербургскихъ салонахъ. Вѣроятно, тоже, что уже не разъ передавали мнѣ: что я отказался отъ дуэли и показалъ себя трусомъ и человѣкомъ «не общества». Я знаю, что многіе не могутъ простить мнѣ этого. Но вы знаете мой взглядъ на дуэлъ вообще, а въ данномъ случаѣ еще поймете, какъ я былъ далекъ ото всего, что связано съ Ломачевыми, ихъ міровоззрѣніемъ и моралью… Можетъ быть, вы слышали разсказъ, какъ я бросился съ кулаками на беззащитную женщину, и только «случайное» присутствіе Ломачева спасло ее. Эта версія усиленно распространяется матерью Анны Дмитріевны. Но мнѣ даже совѣстно опровергать ее.

Я все разсказалъ вамъ, ничего не преувеличивая, но ничего и не преуменьшая… Мнѣ уже давно хотѣлось, чтобы вы знали всю правду, и меня мучила мысль, что вы не желаете знать ее. Почему? Неужели вы вѣрили сплетнямъ, идущимъ отъ озлобленныхъ женщинъ? Неужели вамъ было все равно, кто любитъ васъ?

Вашъ С. Р.

Сейчасъ придетъ Новый годъ. Почему-то принято поздравлять съ наступленіемъ его… И мнѣ хочется послать вамъ привѣтъ, — одной вамъ въ цѣломъ мірѣ…

Сегодня утромъ я отправилъ вамъ безконечно-длинное письмо о собственной особѣ… Теперь сижу одинъ въ громадной комнатѣ, въ громадномъ домѣ, подъ оглушительной тишиной зимней ночи, когда все кругомъ покрыто пухлымъ снѣгомъ, и все спитъ крѣпкимъ сномъ: и земля, и деревья, и все живое… Въ такой тишинѣ только слышишь себя, свое сердце, свои мысли… Вотъ почему въ такой тишинѣ всегда страшно и стыдно…

Стыдъ и страхъ… Вотъ что мучаетъ меня и теперь… Стыдъ за все то, что я написалъ вамъ въ послѣднемъ письмѣ: такъ это все мелко, ненужно, ничтожно… Страхъ передъ жизнью, передъ ея тайной…

Бьютъ часы… Двѣнадцать… Новый годъ смѣнилъ старый… Что-то онъ принесетъ вамъ?

С. Р.

Дорогой мой Сергѣй Ильичъ!

Сегодня утромъ получила два вашихъ письма, одно длинное, другое привѣтъ на Новый годъ. Какъ различно мы встрѣтили его! Вы — въ оглушительной тишинѣ со своими мыслями, я — въ оглушительномъ шумѣ съ чужими словами… Насъ за столомъ было человѣкъ сорокъ, старые и молодые, женщины и мужчины, всѣ на видъ веселые, всѣ оживленные, шумные… И всѣ говорили чужія слова, и жили чужими мыслями… Повторяли тѣ фразы, поздравленія, пожеланія, которыя нужно говорить въ данныхъ случаяхъ, повторяли ихъ, можетъ быть, искренно, а у каждаго тамъ, за веселой маской кипѣла или тлѣла своя жизнь съ ея горемъ…

Я сама была на видъ не скучнѣе другихъ, а внутри меня все время больно ныла печаль: Викторъ не обѣдалъ дома и до одиннадцати часовъ сидѣлъ у своей «барышни», пріѣхалъ домой, надѣлъ фракъ, и мы отправились къ сестрѣ встрѣчать Новый годъ. Въ каретѣ онъ старался шутить со мной, и хохоталъ особенно громко. И этотъ смѣхъ дѣлалъ его жалкимъ…

За ужиномъ онъ нѣсколько разъ взглянулъ на меня съ безпокойствомъ и грустью, и это наполнило меня какимъ то особенно-тяжелымъ чувствомъ жалости или сожалѣнія, я не могла разобратъ: кругомъ, со всѣхъ сторонъ, такъ громко влетали въ уши чужія слова, что невозможно было прислушаться ни къ своимъ мыслямъ, ни къ своему сердцу.

О вашей исторіи съ женой я въ послѣдній годъ слышала не мало некрасиваго. Мои друзья не могли простить мнѣ дружбы съ вами и старались представить васъ «въ надлежащемъ свѣтѣ». Но я ничему не вѣрила; я понимала, въ чемъ ваша главная вина: вы, живя съ волками, не захотѣли выть по волчьи, вы поступили такъ, какъ поступать «не принято», и вамъ не могутъ простить этого. Я, конечно, не виню васъ за это, а виню совсѣмъ за другое. Какъ вы, умный человѣкъ, не поняли, что вы совсѣмъ чужой этой женщинѣ и что она чужая вамъ? Вы не подумали: можетъ ли она любить васъ? за что? Почему она выходитъ за васъ? Нѣтъ ли у нея въ жизни чего-нибудь поважнѣе распрей съ матерью? Вамъ она понравилось своей молодостью, своей красотой, вамъ стало жаль ее, вы захотѣли связать себя съ нею на всю жизнь… Она согласилась, а вы повѣрили, — безъ колебанія повѣрили, что она выбрала васъ изъ всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ встрѣчала на своемъ пути, выбрала затѣмъ, чтобы дать вамъ право на ея тѣло и душу… Вы приняли это какъ должное, потому что пишете, что были счастливы… И въ этомъ вашемъ счастьѣ не было мѣста для малѣйшаго вниманія къ ея душѣ, къ ея сердцу… Иначе вы не проглядѣли бы ея любви къ Ломачеву… Вы самоувѣренно рѣшаете заняться ея воспитаніемъ, хотя ей уже двадцать три года, она опредѣленная величина (отрицательная или положительная, это другой вопросъ)… и совсѣмъ не просила васъ являться ея руководителемъ…

Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчинѣ за его самоувѣренность и властность… Въ вашемъ случаѣ я радоваться не могу. Вы — лучшій изъ людей, какихъ я видала — вы поплатились за другихъ, и это несправедливо…

Простите мнѣ это морализированіе. Но мы рѣшили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу — хотя могла бы — написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитріевну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ, — вы все время смотрѣли въ себя и на себя, какъ всѣ мужчины… И тяжело расплатились за это…

Простите, дорогой… Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рѣзко касаюсь этого больного мѣста.