Екатерина Леткова - Оборванная переписка

Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ — земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица — Евгенія Ивановна — была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда пріѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.

И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человѣка — я вдругъ вспоминалъ ваши слова: «грустныя детали»… И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня — но такая шутка не вяжется съ вами — серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя… Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

С. Р.

Да, дорогой Сергѣй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себѣ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы всѣ другъ для друга — загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тѣми достоинствами, которыя вы искали во мнѣ… Сколько разъ — когда вы говорили мнѣ о моей серьезности и глубинѣ — мнѣ хотѣлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ… Но мнѣ было жаль… не васъ, а себя: такъ радостно видѣть, что кажешься лучше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюзіи… Но это надо сдѣлать. Вы должны видѣть во мнѣ настоящаго, а не созданнаго вами, человѣка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ… Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще рѣшиться, не могу… Скажу пока только то, что я очень цѣню васъ, что вы очень дороги мнѣ.

В. Ч.

Моя дорогая! Добрая! Бросьте вы относительно меня всякую улиточную замкнутость, всякое недовѣріе. Пишите совсѣмъ, совсѣмъ по душѣ. Неужели не ясно, что я люблю васъ по настоящему и этимъ заслуживаю хоть простоты, хоть безусловной искренности отношеній? Что это за намеки и недомолвки? За это мы и въ Петербургѣ ссорились постоянно, а въ письмахъ это еще острѣе выходитъ. Какую правду разскажете вы мнѣ про себя? И почему надо «рѣшиться» разсказать ее. Что это за ужасная правда? Не клевещите вы на себя, а напишите поскорѣе все, какъ есть. Помните, что я каждый день ѣзжу на станцію къ почтовому поѣзду!!. И сколько разъ я проѣду даромъ, раньше, чѣмъ получу большой конвертъ съ большими ясными буквами, которыя мнѣ напоминаютъ большіе ясные глаза. А въ этомъ большомъ конвертѣ, кромѣ большихъ недомолвокъ — ничего. Неужели это хорошо?

Пожалуйста, напишите поскорѣе и побольше.

С. Р.

Три раза принималась я писать вамъ, дорогой Сергѣй Ильичъ, и все не могла. Не могу я побѣдитъ въ себѣ желаніе казаться привлекательнѣе, чище, добрѣе и, вообще, лучше, чѣмъ я въ дѣйствительности. И, пожалуйста, не требуйте отъ меня правды, дайте мнѣ еще пожить въ той лжи, которой я такъ дорожу. Я думаю, что ваша любовь по «настоящему» не очень мучительна для васъ, и мнѣ жалко убивать ее.

Помните, разъ — одинъ изъ многихъ разовъ — мы говорили съ вами о любви. Я сказала, что никто собственными руками не убьетъ любовь къ себѣ, что быть любимой — громадное счастье.

Вы тогда замѣтили:

— Это чисто по-женски… Мужчина говоритъ: «я люблю любить», а женщина — «я люблю быть любимой»…

Я возстала противъ этого и сказала вамъ:

— Въ любви нѣтъ такого дѣленія: чисто по-женски или чисто по-мужски… Но я думаю, что скорѣе женщина пойметъ радость любви безъ отвѣта, будетъ жить ею и дорожить самымъ страданіемъ своимъ… Всю свою жизнь отдастъ и ничего не потребуетъ взамѣнъ…

Вы долго молчали и, наконецъ, сказали:

— Какъ вы его любите! И какъ счастливы этой любовью…

Мы разстались оба грустные и недовольные другъ другомъ. Помните?

А я опять повторю: быть любимой — громадное счастье.

Особенно если эта любовь не мѣшаетъ ни жить, ни работать, ни заботиться о больныхъ дѣтяхъ, вообще ничѣмъ не нарушаетъ спокойную, дѣловую жизнь. Зачѣмъ же я собственными руками буду разрушать такую любовь?

Это все шутка, мой дорогой, добрый другъ. Мнѣ просто не хочется писать о томъ, о чемъ вы просите писать. Я вѣрю, что вы меня любите и хорошо любите; я дорожу этой любовью и благодарна за нее.

Мнѣ очень тяжело живется все это время. На дняхъ, ко мнѣ пришелъ Викторъ и объявилъ:

— Я ѣду заграницу.

— Зачѣмъ?

— По дѣламъ…

Онъ такъ сказалъ это, что я поняла, что онъ не хочетъ никакихъ объясненій. Я испугалась: не боленъ ли онъ?

— Ты, можетъ быть, скрываешь отъ меня… Ты нездоровъ?

— А зачѣмъ бы мнѣ скрывать отъ тебя? — спросилъ онъ, искренно недоумѣвая.

— Ты боишься огорчить, испугать меня…

— Ну это что-то слишкомъ тонко! — со смѣхомъ отвѣтилъ онъ.

Викторъ сказалъ мнѣ, что ѣдетъ въ Парижъ, а вчера объявилъ одной знакомой, что ѣдетъ въ Италію отдохнуть отъ работы. Это противорѣчіе, какъ можемъ, рѣзнуло меня. бА онъ точно подчеркнулъ свою ложь, точно хотѣлъ этой ложью дать понять мнѣ правду. И я поняла ее…

Когда эта знакомая обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

— А вы отчего не поѣдете на солнце, въ тепло?

Я, по привычкѣ, отвѣтила ей какой-то шуткой, но мои слова, мой собственный голосъ показались мнѣ чужими. Я говорила еще что-то, должно быть, казалась спокойна, но внутри у меня билось и болѣло горе. За обѣдомъ Вася спросилъ отца:

— Папа! О чемъ ты все думаешь?

Викторъ ничего не отвѣтилъ ему, только поблѣднѣлъ. Мальчикъ повторилъ вопросъ. Викторъ прижалъ его къ себѣ и сталъ нѣжно цѣловать его въ голову, въ щеки, въ глаза. Я чувствовала, что еще секунда и я не выдержу. Вдругъ Викторъ совершенно спокойно сказалъ:

— А ты разскажи, какъ сегодня на конькахъ катался? — Сколько разъ свалился?

Вася оживился, Вовикъ тоже принялъ участіе въ разговорѣ, Mademoiselle разсказала, какъ всѣ на каткѣ любуются на нашихъ дѣтей — и обѣдъ закончился вполнѣ прилично. Только Викторъ все время избѣгалъ смотрѣть на меня, и я не могла проглотить ни куска…