Франц Кафка - Избранное

— Нет, я даже не знал, что у него есть серьезные стихи.

— Моргенштерн страшно серьезный поэт, Его стихи так серьезны, что ему приходится спасаться от своей собственной нечеловеческой серьезности в «Песнях висельника».

О романе Якоба Вассермана «Каспар Гаузер, или Леность сердца»:

— Вассермановский Каспар Гаузер давно уже не найденыш. Он теперь узаконен, нашел свое место в мире, зарегистрирован в полиции, является налогоплательщиком. Правда, свое старое имя он сменил. Теперь его зовут Якобом Вассерманом, он немецкий романист и владелец виллы. Втайне он тоже страдает леностью сердца, которая вызывает у него угрызения совести. Но их он перерабатывает в хорошо оплачиваемую прозу, и все, таким образом, в полнейшем порядке.

Г, Яноух рассказал, что его отец любит стихотворения в прозе Альтенберга [166] и вырезает из газет его небольшие рассказы.

— Петер Альтенберг действительно поэт. В его маленьких рассказах отражается вся его жизнь, И каждый шаг, каждое движение, которые он делает, подтверждают правдивость его слов. Петер Альтенберг — гений незначительности, редкостный идеалист, который находит красоты мира, как окурки в пепельницах в кафе.

О романе Густава Мейринка «Голем » [167]:

— Удивительно уловлена атмосфера старого пражского еврейского квартала. В нас все еще есть темные углы, таинственные проходы, слепые окна, грязные дворы, шумные и тайные притоны. Мы ходим по широким улицам вновь построенного города. Но наши шаги и взгляды неуверенны. Внутренне мы еще дрожим, как в старых улочках нищеты. Наше сердце еще ничего не знает о проведенной реконструкции. Нездоровый старый еврейский квартал в нас гораздо реальнее, чем гигиенический новый город вокруг нас. Бодрствуя, мы идем сквозь сон — сами лишь призраки ушедших времен.

— Кьеркегор стоит перед проблемой: эстетически наслаждаться бытием или жить по законам нравственности. Но мне кажется, что такая постановка вопроса неправильна. Проблема «или — или» живет лишь в голове Серена Кьеркегора. В действительности же эстетически наслаждаться бытием можно, только смиренно живя по законам нравственности. Но это мое мнение лишь в данную минуту, от которого я, может быть, при дальнейшем размышлении откажусь.

— Вы хотите получить от меня совет. Но я плохой советчик. Для меня дать совет, по сути, всегда значит предать. Совет — трусливое отступление перед будущим, являющимся пробным камнем нашего настоящего. Но проверки боится лишь тот, у кого нечистая совесть. Человек, не выполняющий задачи своего времени. Однако кто совершенно точно знает свою задачу? Никто. Потому у каждого из нас нечистая совесть, от которой хочется убежать — как можно скорее уснув.

Г. Яноух заметил, что Иоганнес Р. Бехер в одном стихотворении [168] назвал сон дружеским визитом смерти.

— Это верно. Возможно, моя бессонница лишь своего рода страх перед визитером, которому я задолжал свою жизнь.

О книге Альберта Эренштайна [169] «Тубуч» с двенадцатью рисунками Оскара Кокошки:

— Такая маленькая книжка, и так много шуму в ней. «Вопль человеческий»… Так, кажется, называется книга стихотворений Альберта Эренштайна.

— Вы, значит, хорошо знаете его?

— Хорошо? Живущих никогда не знают. Настоящее — это изменение и превращение. Альберт Эренштайн — одно из явлений настоящего. Он потерянный в пустоте, кричащий ребенок.

— А что вы скажете о рисунках Кокошки?

— Я их не понимаю. Рисунок — производное от слов «рисовать», «разрисовать», «обрисовать». Мне они обрисовывают лишь великий внутренний хаос и сумятицу художника.

— Я видел на выставке экспрессионистов его большую картину, где изображена Прага.

— Большая… С зелеными куполами церкви св. Николая в середине?.. На картине крыши улетают. Купола как зонтики на ветру. Весь город взлетает и улетает. Но Прага стоит — вопреки всем внутренним раздорам. И это как раз изумительно в ней.

Г. Яноух переложил на музыку два стихотворения Иоганнеса Шляфа [170] и послал ему экземпляр нот. В ответ он получил длинное письмо Шляфа, которое показал Кафке.

— Шляф так трогателен. Мы с Максом Бродом навестили его, когда были в Веймаре. Он знать ничего не хотел о литературе и искусстве. Весь его интерес был сосредоточен на том, чтобы опровергнуть существующую Солнечную систему.

— Недавно я видел толстую книгу Шляфа, где он объявляет Землю центром Космоса.

— Да, это и тогда уже было его идеей, в правильности которой он хотел нас убедить своим собственным объяснением солнечных пятен. Он подвел нас к окну мещанской квартиры и показал Солнце в старый школьный телескоп.

— Вы смеялись?

— Что вы! Тот факт, что с помощью этого смешного наследия старины он отваживается выступить против науки и Космоса, был настолько комичен и вместе с тем трогателен, что мы чуть было не поверили ему.

— Что же помешало вам?

— Собственно говоря, кофе. Он был скверный. Мы ушли.

Г. Яноух рассказал Кафке слышанную им историю о том, что лейпцигский издатель Курт Вольф в восемь часов утра отклонил перевод Рабиндраната Тагора, а через два часа погнал издательского редактора на почту, чтобы вернуть рукопись, так как узнал из газеты, что Тагору присуждена Нобелевская премия.

— Странно, что он отклонил. Тагор ведь не так далек от Курта Вольфа. Индия — Лейпциг, это расстояние только кажущееся. В действительности же Рабиндранат Тагор лишь переодетый немец.

— Может быть, учитель?

— Учитель? Нет, не это, но саксонцем он мог бы быть — как Рихард Вагнер.

— Стало быть, мистик в пресловутом непромокаемом пальто?

— Нечто в этом роде.

Г. Яноух дал Кафке немецкий перевод индийской книги о религии «Бхагавадгита».

— Документы индийской религии привлекают и в то же время отталкивают меня. В них, как в дурмане, есть что-то притягательное и пугающее. Все эти йоги и маги покорили естественную жизнь не пламенной любовью к свободе, а молчаливой, холодной ненавистью к жизни. Источник индийских религиозных упражнений — глубочайший пессимизм.

В ответ на напоминание Г. Яноуха об интересе Шопенгауэра к индийской философии религии:

— Шопенгауэр — мастер языка. Этим определяется и его мышление Его непременно нужно читать ради одного только языка.

Увидев у Г. Яноуха томик стихов Михаэля Мареша [171]:

— Я знаю его. Он ярый анархист, которого в «Прагер тагблатт» терпят как курьез.

— Вы не принимаете всерьез чешских анархистов?