Франц Кафка - Избранное

— Это очень трудно. Эти люди, которые называют себя анархистами, так милы и приветливы, что нельзя не верить каждому их слову. Но в то же время — именно из-за этих особенностей — нельзя верить, что они действительно могли бы стать этакими разрушителями мира, как они утверждают.

— Вы, значит, знаете их лично?

— Немного, Очень милые, веселые люди.

В связи с выходом нового номера издаваемого Карлом Краусом [172] журнала «Факел»:

— Он великолепно разделывает журналистов. Только заядлый браконьер может быть таким строгим лесничим.

О маленьких, блестяще написанных эссе Альфреда Польгара [173] , часто появлявшихся на страницах «Прагер тагблатт»:

— Его фразы так гладки и приятны, что чтение Альфреда Польгара воспринимаешь как своего рода непринужденную светскую беседу и совсем не замечаешь, что на тебя, собственно говоря, влияют и воспитывают тебя. Под лайковыми перчатками формы скрывается твердая, бесстрашная сила содержания. Польгар — маленький, но деятельный маккавеец в стране филистеров.

Возвращая Яноуху книгу стихотворений Франсиса Жамма [174]:

— Он так трогательно-прост, так счастлив и силен. Жизнь для него — не эпизод между двумя ночами. Он вообще не знает темноты. Он и весь его мир надежно укрыты во всемогущей длани божьей. Как дитя, он обращается к боженьке на «ты», словно к члену своей семьи. Потому он и не стареет.

По поводу романа Альфреда Дёблина «Три прыжка Ван-Луня «:

— Это большое имя среди новых немецких романистов. Кроме этой его первой книги, я знаю только несколько небольших рассказов и странный любовный роман «Черный занавес». Мне кажется, Дёблин должен воспринимать зримый мир как нечто абсолютно несовершенное, и творчески дополнить этот мир призвано его слово. Это мое впечатление. Но если вы будете внимательно его читать, вы придете к тому же.

О книге Альфреда Дёблина «Черный занавес, роман о словах и случайностях»:

— Я не понимаю этой книги. Случайностями называют стечение событий, причинность которых неизвестна. Но без причинности нет мира. Поэтому случайности существуют, собственно, не в мире, а лишь здесь. (Кафка дотрагивается левой рукой до лба.) Случайности существуют только в нашей голове, в нашем ограниченном восприятии. Они — отражение границ нашего познания. Борьба против случайности — всегда борьба против нас самих, борьба, в которой мы никогда не можем стать победителями. Но об этом в книге ничего нет.

— Вы, значит, разочаровались в Дёблине?

— В сущности, я разочаровался только в самом себе. Я ожидал чего-то другого, чем то, что он, вероятно, хотел дать. Но упорство моего ожидания так ослепило меня, что я перепрыгивал через страницы и строчки, а к концу — через всю книгу. Поэтому я ничего не могу сказать о книге. Я очень плохой читатель.

В трех воскресных номерах «Прагер прессе» публиковалось сочинение Франца Блея [175] «Великий литературный зверинец». Автор описывал различных писателей и поэтов как рыб, птиц, кротов, зайцев и т. д. О Кафке было сказано, кроме всего прочего, что он особая птица, питаюищяся горькими корнями. О Франце Блее Кафка заметил:

— Это давнишний приятель Макса Брода. Блей — человек огромного ума и остроумия. Когда мы собираемся вместе, мы очень веселимся. Мировая литература дефилирует перед нами в подштанниках. Франц Блей гораздо умнее и значительнее того, что он пишет, И это совершенно естественно, ибо это только запись разговоров. А путь от головы к перу намного длиннее и труднее, нежели путь от головы к языку. Тут многое теряется. Франц Блей — восточный рассказчик историй и анекдотов, по ошибке попавший в Германию.

О сборнике стихотворений Иоганнеса Р. Бехера:

— Я не понимаю этих стихов. Здесь такой шум и словесная толчея, что никак не уйдешь от себя самого. Слова превращаются не в мосты, а в высокие непреодолимые стены. Все время натыкаешься на форму, так что к содержанию вообще не пробиться. Слова не сгущаются здесь в язык. Это вопль. И только.

О двух книгах Г.-К. Честертона — «Ортодоксия» и «Человек, который был Четвергом»:

— Это так весело, что можно почти поверить, будто он нашел бога.

— Смех для вас признак религиозности?

— Не всегда. Но в такое безбожное время нужно быть веселым. Это наш долг. Когда «Титаник» шел ко дну, его оркестр продолжал играть. Так отчаяние лишается почвы.

— Но судорожная веселость гораздо грустнее, чем открыто выраженная грусть.

— Верно. Но грусть безысходна. А речь идет о надежде, об исходе, о будущем — только об этом. Опасность длится лишь одно маленькое, ограниченное мгновение. За ним — пропасть. Если преодолеешь ее, все станет иначе. Все дело в мгновении. Оно определяет жизнь.

О Бодлере:

— Поэзия — болезнь. Сбить температуру еще не значит выздороветь. Напротив! Жар очищает и просветляет.

Прочитав чешский перевод воспоминаний Максима Горького о Льве Толстом [176] , Кафка сказал:

— Поразительно, как Горький рисует характерные черты человека, не давая своей оценки. Я хотел бы прочитать его заметки о Ленине.

— Разве Горький опубликовал воспоминания о Ленине?

— Нет, он этого еще не сделал. Но я думаю, что он когда-нибудь непременно их опубликует. Ленин дружен с Горьким. А Максим Горький видит и все ощущает пером. Это видно по заметкам о Толстом. Перо не инструмент, а орган писателя.

В связи с процитированной Г. Яноухом фразой из книги Михаэля Груземана об авторе «Бесов»: «Достоевский — кровавая сказка».

— Некровавых сказок не бывает. Всякая сказка исходит из глубин крови и страха. Это роднит все сказки. Внешняя оболочка различна. В северных сказках не так много пышной фауны фантазии, как в сказках африканских негров, но зерно, глубина тоски одинаковы.

О Генрихе Гейне:

— Несчастный человек. Немцы обвиняли и обвиняют его в еврействе, а ведь он немец, и притом маленький немец, находящийся в конфликте с еврейством. И как раз это и есть типично еврейское в нем.

В беседе о книге «Человек добр» Леонгарда Франка: — В большинстве своем люди вовсе не злы. Люди поступают плохо и навлекают на себя вину потому, что говорят и действуют, не представляя себе последствий своих слов и поступков. Они лунатики, а не злодеи.

Кафка рассказал, что Георг Тракль отравился, чтобы уйти от ужасов войны. «Дезертировал в смерть», — заметил Г. Яноух.

— У него было слишком сильное воображение. Потому он и не мог вынести войны, возникшей главным образом из-за неслыханного отсутствия воображения.