Хосе Рисаль - Флибустьеры

— Устроим-ка им серенаду с пением «Марсельезы» и похоронным маршем, — предложил Исагани.

— Нет, господа, — запротестовал Пексон, растягивая в ухмылке рот до ушей, — такое событие надо отпраздновать банкетом в китайской панситерии и чтобы подавали нам китайцы без рубашек, да, да, китайцы без рубашек!

Эта мысль пришлась всем по вкусу — было в ней какое-то озорство, горькая насмешка. Сандоваль первый поддержал ее: он давно уже хотел побывать в одном из этих заведений, где вечерами так шумел и веселился народ.

Как только оркестр заиграл увертюру ко второму действию, юноши встали с мест и удалились из зала, к великому возмущению публики.

Симоун в самом деле не был на спектакле.

Около семи часов вечера он вышел из дому, охваченный мрачным возбуждением; затем слуги видели, как он дважды возвращался, приводя с собой незнакомых людей; в восемь Макараиг встретил его на Лазаретной улице, поблизости от обители святой Клары — в монастырской церкви как раз звонили колокола; в девять Вареный Рак опять заметил его у театра Симоун, переговорив с кем-то, по виду студентом, вошел в двери, но вскоре вернулся и тут же исчез в густой тени деревьев.

— А мне какое дело? — опять пробурчал Вареный Рак. — Какая мне корысть предупреждать горожан?

Басилио, как сказал друзьям Макараиг, тоже не пошел в оперетту. Съездив в Сан-Диего, чтобы выкупить свою невесту Хулию, он снова засел за книги, а свободное от занятий время проводил в лазарете или у постели капитана Тьяго, усердно борясь с недугом старика.

Характер у больного стал невыносимым; особенно когда доза опиума оказывалась недостаточной. Басилио постепенно ее уменьшал, и тогда на капитана Тьяго находили приступы ярости, он осыпал юношу бранью, попрекал, оскорблял. Басилио сносил все с кротостью, черпая силы в сознании, что платит добром старику, которому стольким обязан, и увеличивал дозу только в крайности. Добившись своего, этот загубленный опиумом человек приходил в отличное настроение, со слезами вспоминал, сколько услуг оказал ему Басилио, как хорошо управляет его имениями, и намекал, что сделает юношу своим наследником. Басилио печально усмехался, он думал о том, что в этом мире потворство пороку вознаграждается куда щедрей, чем выполнение долга. Нередко у него появлялось желание предоставить недугу идти своим чередом не лучше ли, чтобы его благодетель сошел в могилу по пути, усыпанному цветами, окруженный приятными видениями, чем пытаться продлить жизнь больного, подвергая его страданиям.

— Я глупец! — повторял себе Басилио. — Чернь невежественна, так пусть же расплачивается…

Но, вспомнив о Хулии, о будущем, которое его ожидает, он отгонял эти мысли — он хотел прожить жизнь, не запятнав совесть, а потому неукоснительно выполнял медицинские предписания.

Несмотря на это больному со дня на день становилось все хуже. Басилио старался уменьшать дозу опиума или, по крайней мере, не допускать, чтобы капитан Тьяго курил больше обычного. Однако стоило ему отлучиться в лазарет или пойти в гости, как по возвращении он заставал больного погруженным в глубокий сон, очевидно, под влиянием опиума — изо рта текла слюна, лицо было бледно, как у покойника. Юноша не мог понять, откуда старик достает опиум. В доме у них бывали только Симоун и отец Ирене: ювелир заходил изредка, а монах всякий раз убеждал Басилио неумолимо соблюдать режим, не давать больному поблажек, как бы он ни буянил, ибо главное — спасти старика.

— Исполняйте свой долг, мой юный друг, — говаривал он, — исполняйте свой долг.

Следовала небольшая проповедь на эту тему; монах говорил с таким жаром и убежденностью, что Басилио начинал испытывать к нему симпатию. Не скупился отец Ирене и на обещания, сулил выхлопотать назначение в хорошую провинцию и даже как-то намекнул, что Басилио может стать преподавателем. Юноша не слишком обольщался надеждами, но делал вид, будто верит, и выполнял то, что велела ему совесть.

В тот вечер, когда в театре давали «Корневильские колокола», Басилио усердно готовился к занятиям, сидя за старым столом при свете масляной лампы с абажуром из матового стекла, который отбрасывал на его лицо мягкую тень. Книги, череп и несколько человеческих костей были аккуратно разложены на столе, тут же стоял тазик с водой и губкой. Из соседней комнаты сильно пахло опиумом, воздух был тяжелый, клонило ко сну, и Басилио подбадривал себя тем, что время от времени смачивал губкой виски и глаза. Он решил не ложиться, пока не закончит «Судебной медицины и токсикологии» доктора Маты. Книгу ему дали на время, ее надо было скоро вернуть. Преподаватель требовал, чтобы к лекциям готовились только по учебнику доктора Маты, а купить его у Басилио не хватало денег — книготорговцы заламывали непомерную цену, ссылаясь на то, что книга запрещена цензурой и приходится давать большие взятки, чтобы ввезти ее в Манилу. Углубившись в чтение, Басилио позабыл о лежавшей перед ним стопке брошюр, неизвестно кем присланных ему из-за границы. Это были брошюры о Филиппинах, некоторые из них уже успели привлечь к себе внимание тем, что всячески унижали и поносили филиппинцев. Но раскрыть их у Басилио не было времени, а может, и желания — не так уж приятно сносить оскорбления, когда нельзя постоять за себя или хотя бы ответить. Оскорблять филиппинцев цензура позволяла, но защищаться они не смели.

В доме царила тишина, нарушаемая лишь слабым прерывистым похрапыванием, которое доносилось из соседней комнаты. Вдруг Басилио услыхал на лестнице быстрые шаги: кто-то прошел через залу и направлялся к его комнате. Юноша поднял голову, отворилась дверь, и он с изумлением увидел перед собой хмурое лицо Симоуна.

Со времени встречи в Сан-Диего ювелир ни разу не зашел проведать Басилио или капитана Тьяго.

— Как больной? — спросил Симоун и, беглым взглядом окинув комнату, уставился на упомянутые уже брошюры — страницы в них были не разрезаны…

— Сердце работает плохо, пульс едва прощупывается, аппетита нет вовсе, — тихо проговорил Басилио, грустно улыбаясь. — По утрам обильный пот…

Он заметил, что Симоун не сводит глаз с брошюр, и, опасаясь возобновления разговора в лесу, продолжал свой отчет:

— Организм пропитан ядом, старик каждую минуту может скончаться, как от удара молнии… Самый ничтожный повод, любой пустяк, малейшее возбуждение может его убить…

— Как Филиппины! — мрачно промолвил Симоун.

Басилио стало не по себе, но, твердо решив не возвращаться к тому разговору, он продолжал, словно ничего не слышал:

— Его состояние усугубляют кошмары, постоянные страхи…

— Как наше правительство! — снова отозвался Симоун.