Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.2

А тут товарищи наши боевые, с которыми одеколона не один литр «Курортного» выжрали после рейдов, погибать начали… Не вышло у нас молниеносной войны с поддержкой всего населения, как обещали замполиты.

Зима настала. Тоска вдали от родины. По Кабулу патрулируешь, а глазами кабульцы расстреливают тебя на каждом шагу, словно оккупанта немецкого. Так и хотелось очередью из автомата полоснуть по этим ненавидящим советского солдата зенкам… Добился-таки замполит. Пробудил в нас жгучую ненависть к афганцам, в каждом и в каждой учил видеть врага смертельного.

Ну я один разок погорячился. Документы проверяли, а старик с сыном подозрительно быстро за пазуху рыпнулись. Я и уложил их с ходу обоих. Оружия, правда, после шмона не оказалось у убитых, но дело замяли, а меня сфотографировали на фоне знамени части и послали фото родителям.

Про подвиги наши с Колькой Юркиным на собраниях говорили и в пример ставили, но нервишки сдавать у нас начали, потому что конца не было видно этой освободительной войне по долгу пролетарского интернационализма.

Я, бывало, ору во сне от страшного сна и мучений совести, вскакиваю в ужасе с койки – и за автомат. Строчу очередью в потолок барака, тревогу поднимаю и ору разную чушь на афганском языке, который быстро освоил при обменах казенного имущества, в частности противогазов, на самогон из овечьей мочи и спасительную анашу. Ору, пока не скрутят меня и не вспрыснут чего-то успокоительного.

А Коля, дружок мой, по-иному приуныл, по-тихому поехал. Жрать ничего не жрет, только курит одну за одной и вздрагивает. Или уткнет лицо небритое в коленки и завывает в суровом мужском плаче.

Кузнецов же, замполит вонючий, разъясняет нам всем, что нервишкам положено на войне немного трепаться и что это выгодно говорит о советской солдатской натуре, резко отличающейся от натуры афганских басмачей, которые не только не страдают, по данным разведки, от нервных срывов, но, наоборот, воюют с нечеловеческим спокойствием и звериной уверенностью в своей правоте.

Анекдотик замполит тиснул, чтоб повеселить нас попуще, как товарищ Сталин наложил в свои галифе 22 июня 41 года целую кучу от страха. Вызвал в кабинет все политбюро и говорит:

– Докладывайте, товарищи.- Все молчат.- Докладывайте, – повторяет Сталин грозно.

– Фюрер – большой подлец, – начал было Молотов, но Сталин резко прервал его:

– Я, кажется, сказал: докладывайте.

– Эвакуация скота и населения проходит с перевыполнением плановых заданий, Иосиф, – сказал Микоян.

Сталин громко, с осетинским акцентом скрипнул зубами:

– Еще раз повторяю: докладывайте, товарищи.

– Органы готовы начать массовое уничтожение врагов народа, – доложил Берия.

– Ну что ж. Раз никто не желает докладывать, значит, придется расстрелять на месте и по жребию пару руководящих работников. У нас нет незаменимых товарищей.

– Доложил, товарищ Сталин, – вдруг отчаянно крикнул маршал Буденный.

– Я – тоже, товарищ главнокомандующий, – сказал маршал Ворошилов, который стоял, вроде Буденного, с полными от страха галифе.

– Оба назначаетесь командующими важными участками фронта. Приказываю после победы над фашизмом выставить галифе товарищей маршалов в музее Советской Армии как реликвии начала войны с гитлеровскими захватчиками…

Так сказал великий Сталин, не терявший чувства юмора в самые грозные для советской власти минуты…

Рассказал Кузнецов анекдотик, но нам легче от него не стало. Депрессия, так сказать, заела. А дружок мой Колька уже улыбаться глупо начал и погоны к кальсонам пришил. Тут басмачи бронетранспортер подорвали с командиром нашей роты, тоже рязанским человеком. С ним еще трое офицеров погибло молоденьких. В знак протеста к басмачам перебежали пятеро чучмеков из Ташкента и по радио начали внушать нам прекращать кровавую войну против миллионов афганцев ради империалистических амбиций кучки советских авантюристов.

Моральный дух нашей части резко упал, а через пару дней, по слухам, должны мы были начать операцию по уничтожению жилищ басмачей, хотя никакие они, конечно, не басмачи, а патриоты и партизаны, вроде украинских людей с чистой совестью, про которых я книжку уже в камере прочитал.

Тут вонючий Феликс Кузнецов и почуял, что крышка ему приходит. Разложились солдатики. Как с такими наступать? Он ведь в ответе за наш боевой дух и политическую подготовку. За такую работенку и под расстрел угодить можно было. Бесполезной оказалась трепня Феликса Кузнецова насчет какой-то ленинской нравственности, вобравшей в себя всю буржуазную нравственность с ее алчной безнравственностью и поставившей оба этих порока на службу одной цели – строительству коммунизма в мировом масштабе. Что делать?

Вызывает меня Феликс Кузнецов к себе в каптерку. Так и так, говорит, выручай, Абрамушкин. Даю тебе зеленую улицу – карт-бланш. Советовать ничего не буду. Я тебя не видел, ты меня не слышал. Солдат необходимо возбудить перед атакой, чтобы они вышли на дело возмездия, как на прогулку в ЦПКиО имени Ленина… Если выполнишь задание, спишу тебя в мобилизацию с почетом. Не выполнишь – пеняй на себя. Разговорчики все твои я знаю и записал их на магнитофон. О продаже военного имущества тоже мне известно, но, как видишь, помалкиваю я, ибо люблю солдат по-партийному, по-брежневски…

Разумеется, я сразу смекнул, на что намекает товарищ политрук, но говорю, вертай сначала пленки твои обратно, я же все сделаю для поднятия душка в боевых товарищах, в доску расшибусь, так как рязанский парень вывернется там, где трое ивановских обдрищутся. Ты только, говорю, караул на инструктаж дерни, промой им мозги со своей ленинской нравственностью, пока я пошурую там маленько. Машину же надо тотчас списать как уничтоженную в бою с басмачами. При этом напиши: «Было убито и ранено сорок восемь бандитов». Это на орден Красной Звезды для тебя потянет. Вам, замполитам, не привыкать заниматься очковтирательством и в мирное время, и в военное. А нам, солдатикам, что? Один раз сикарга – двадцать лет каторга…

Отдал замполит кассету в надежде, что новую запишет. Сжег я в печке кассету.

Бужу ночью Кольку бедного, а он под одеяло забился и воет как маленький, воет и воет. Ну, я ему вмазал с оттяжкой по обеим щекам. В себя пришел Колька.

– Тревога, – говорю, – в атаку за гашишом и спиртом идем. Форма одежды – зимняя парадная… Шашки наголо. Сопли поветру!…

На следствии я хотел было изложить ход нашей операции, но нач. следственного управления сказал, что это у меня «синдром Троцкого», то есть присваивание себе фантастических военных заслуг.

Дело же было так. Феликс Кузнецов зазвал караульных, в обход устава, в караульное помещение. Мы же с Колей сорвали шлагбаум, колодки выбили из-под «Камаза», груженного оружием разным, и спустили его бесшумно с горки. На ходу и завелся «Камаз», а я как поддал газу, так ни одна собака не могла бы уже догнать нас. Вот, думаю, кино бы такое захреначил какой-нибудь Никита Михалков. Вот комедия-боевик была бы для наших рязанских барышень! Вот обхохотались бы девчоночки и пар-нишечки! Вот посикали бы пенсионеры кипятком в бельэтаж!…