Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

* № 4(до I ред.).

Мими для меня теперь постороннее лицо: ни въ какомъ случаѣ она не имѣетъ право вмѣшиваться въ дѣла наши, я ее нисколько не боюсь и даже иногда подтруниваю надъ нею, и мнѣ кажется всякій разъ, когда на ея лицѣ показываются красныя пятна, что она сердится за то, что потеряла всякую власть надъ нами, — мысль, <���необыкновенно> льстящая моему самолюбію. Вражда между нею и Карломъ Иванычемъ продолжается; но рѣже выказывается, такъ какъ они рѣдко сходятся и оба безъ памяти боятся бабушки. Карлъ Иванычь чрезвычайно измѣнился: вопервыхъ, по недавно подслушанному мною разговору бабушки съ папа, я узналъ, что онъ не гувернёръ, a «menin», дядька, который только можетъ водить насъ гулять, и что намъ необходимо настоящій гувернёръ-французъ и вовторыхъ, Карлъ Иванычъ уже больше не училъ насъ; слѣдовательно, въ Москвѣ у него не бывало въ рукахъ ни линейки, ни книги діялоговъ, ни мелу, которымъ онъ отмѣчалъ проступки — однимъ словомъ, не было тѣхъ грозныхъ атрибутовъ власти, которые въ деревнѣ внушали намъ къ нему такой страхъ; оставалась одна палка для гулянья, подтверждающая слова бабушки, что онъ только способенъ водить гулять насъ; въ 3-ихъ пріятель его Schönheit сшилъ ему новый фракъ безъ буфочекъ на плечахъ и мѣдныхъ пуговицъ, и въ этомъ нарядѣ онъ много важности потерялъ въ моихъ глазахъ. Но, что хуже всего, почтенная, многоуважаемая красная шапочка была замѣнена рыжимъ парикомъ, который нисколько, какъ я ни прищуривался, не походилъ на естественныя волоса. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ, дядька, сошелъ въ моемъ мнѣніи на много ступеней ниже: онъ ужъ казался мнѣ чѣмъ-то среднимъ между Николаемъ и тѣмъ Карломъ Иванычемъ, который былъ въ деревнѣ. — Въ Любочкѣ мало произошло перемѣнъ; тѣмъ болѣе что, такъ какъ со времени нашего переѣзда въ Москву дѣвочки какъ-то отдалились отъ насъ; не было ни общихъ уроковъ, ни общихъ игоръ. Я мало обращалъ на нее вниманіе; да и гордость быть мальчикомъ, а не дѣвочкой, дѣлала то, что я даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ и гордымъ сознаніемъ своего достоинства смотрѣлъ на нее. Но Катеньку узнать не было никакой возможности, такая она стала гордая не гордая, скучная не скучная, а странная. Она еще похорошѣла, личико, шейка и ручки ея были такія нѣжныя, розовенькія, но теперь мнѣ и въ мысль не приходило поцѣловать ее, какъ я это дѣлалъ 2 года тому назадъ. Я былъ слишкомъ далекъ отъ нея. Къ нимъ, т. е. къ дѣвочкамъ, пріѣзжали какія-то чужія дѣвочки, и они съ ними играли въ какія-то куклы и другія смѣшныя игры, но никогда не присоединялись къ намъ. И часто я съ завистью и грустью слушалъ внизу, какъ звонко и радостно раздавались наверху ихъ голоса и смѣхъ, особенно серебрянный голосокъ Катеньки.

* № 5(I ред.).

Какъ я уже говорилъ, шесть недѣль траура не оставили во мнѣ почти никакихъ воспоминаний. Хорошее расположеніе духа, которымъ я наслаждался дорогой, разбилось въ дребезги о печаль бабушки, выражавшуюся [78] В подлиннике: выражаювшуюся такъ рѣзко и отчаянно, и о постоянное принужденіе, которое наводилъ на меня видъ обшитыхъ бѣлой тесемкой рукавчиковъ. — <���Теперь я долженъ выступить изъ хронологическаго порядка повѣствованія, для того, чтобы ближе познакомить моихъ читателей съ положеніемъ нашимъ. Ничто такъ не поразило меня въ мой пріѣздъ въ Москву, какъ странная внѣшняя перемѣна, происшедшая въ Карлѣ Иванычѣ. —

Почтенная, мною любимая, уважаемая и имѣющая въ моихъ глазахъ особенный характеръ достоинства лысина, зачесываемая сзади длинными прядями сѣдыхъ волосъ и изрѣдка покрывающаяся красною шапочкой, замѣнилась какой-то странной рыжей, масляной оболочкой, называемой парикъ, какъ я узналъ впослѣдствіи. Я говорю странной оболочкой, потому что дѣйствительно не нахожу другаго названія для этой штуки. Только впослѣдствіи я узналъ, что штука эта имѣла назначеніе замѣнять волоса и походить на нихъ; тогда же, кладя руку на сердце, я никогда бы не подумалъ этаго.

Синій фракъ съ мѣдными пуговицами на плечахъ, облаченіе въ который означало всегда что-то необыкновенное и располагало меня къ праздничному расположенію духа, употреблялся ежедневно, а новый, черный фракъ съ узкими, узкими фалдочками, произведенiе друга Schönheit, замѣнялъ его въ торжественныхъ случаяхъ, казинетовые штаны, на́ которыхъ я зналъ каждую заплаточку и пятнушко, переданы Николаю. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ ужъ не тотъ и много прелести и достоинствъ потерялъ въ моихъ глазахъ. —>

Нѣсколько дней послѣ пріѣзда онъ повелъ насъ гулять.

«Nun, liebe Kinder», [79] [Теперь, милые дети,] началъ онъ своимъ торжественнымъ тономъ: «теперь уже вы большія дѣти, вамъ можно понимать», посадивъ насъ около себя на скамейкѣ въ уединенномъ мѣстѣ въ Нескучномъ саду. Несмотря на парикъ, онъ въ эту минуту былъ тѣмъ же старымъ, добрымъ Карломъ Иванычемъ. «Потеря, которую вы сдѣлали, невозвратима; но что же дѣлать? я чувствую ее такъ же, какъ и вы», сказалъ онъ съ такимъ трогательнымъ выраженіемъ, что нельзя было сомнѣваться въ искренности его словъ. «Теперь Dіе Gräfin, ваша бабушка <(онъ никогда [не] забывалъ прибавлять die Gräfin, говоря о ней) заступила ея мѣсто и будетъ для васъ второй маменька. Любите его, любите его, дѣти!» Онъ помолчалъ немного. —

«Die Gräfin, ваша бабушка, осталась одна; — вы дѣти. Она любитъ васъ, какъ вашу мать, и просила Петра Александровича, ваша папенька, оставить васъ у нея». —>

— «А папа гдѣ будетъ жить, Карлъ Иванычъ? спросилъ Володя.

— «Онъ скоро пріѣдетъ, будетъ жить во флигелѣ и на учителей будетъ платить за васъ: такъ хотѣла сама die Gräfin, ваша бабушка. <���Теперь, дѣти, я вамъ скажу о своей участьи — вы можете понимайть. Одна покойный ваша маменька Иртеньева, Наталь Николаевна, сказалъ онъ, поднимая руки къ небу, — одна ваша маменька понимала меня и любила старика глухаго Карла Иваныча. Я поступилъ къ вамъ, Володя былъ еще у кормилицы, а Николенька не родился. Когда у Володъ была горячка, я не смыкалъ глазъ 2 недѣли......» Вдругъ Карли Иванычъ остановился и прекратилъ свою рѣчь на мѣстѣ, хотя нѣсколько разъ слышанномъ мною, слѣдовательно, не новомъ но не менѣе того возбуждавшемъ всегда во мнѣ удивленіе къ его добродѣтелямъ. Теперь мнѣ особенно пріятно было слышать пѣснь, хотя уже давно извѣстную, но всегда трогательную, такъ какъ она обращалась въ первый разъ прямо къ намъ, какъ къ лицамъ, заслуживающимъ его довѣрія <���— обстоятельство, доставлявшее тогда великое удовольствіе моему самолюбію>. Другъ портной Schönheit, нѣкоторые люди, Володина горячка, неблагодарность — все въ давно извѣстномъ мнѣ методическомъ порядкѣ вышло на сцену.

«Но многоуважаемая dіе Gräfin, ваша бабушка, не любитъ меня, я, я долженъ буду съ вами разстаться».