Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

Бабушка хочетъ замѣнить намъ мать. Горизонтъ моей будущности начиналъ проясняться. Но я горько ошибался, воображая, что бабушка послѣ перваго припадка горести будетъ тою же пріятной старушкой, какою я зналъ ее. Горесть странно подѣйствовала на ея характеръ. —

— «Вы хотите уѣхать отъ насъ?» спросилъ я, поворачиваясь къ нему, но не взялъ его за руку, какъ я это дѣловалъ встарину. Какой-то ложный стыдъ остановилъ меня. — «Я не хочу, продолжалъ Карлъ Иванычъ, но я долженъ. Богъ милостивъ, я составлю самъ свое счастье, и вы будьте счастливы, дѣти, и помните вашего стараго друга Карла Иваныча, который никогда васъ не будетъ забыть». — Съ этими словами онъ торжественно всталъ, обдернулъ фалды своего фрака и пошелъ дальше. Мы молча послѣдовали за нимъ, не смѣя нарушать его молчанія, и меня долго впослѣдствіи занималъ вопросъ, какимъ образомъ онъ надѣется самъ составить свое счастье.> Бабушка много, очень много измѣнилась. Въ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ кончины матушки она состарѣлась физически и морально больше, чѣмъ за 20 лѣтъ. Моль уже ѣстъ сукно и басонъ въ высокой, высокой каретѣ, въ которой она выѣзжала прежде съ двумя огромными лакеями, и едва едва у нея достаетъ силъ съ помощью горничной перейдти черезъ комнату. Лицо стало какого-то прозрачно желтаго цвѣта и носитъ на себѣ почти всегда отпечатокъ досады и неудовольствія, все покрылось морщинами; на бѣлыхъ, нѣжныхъ рукахъ образовались складки, даже на концахъ пальцевъ, какъ будто они только-что вымыты горячей водой. Любовь ее, однако, не трогала меня и внушала мнѣ больше сожалѣнія. Я инстинктивно понималъ, что она въ насъ любила не насъ, a воспоминанія. Гости почти никто не принимаются, но она любитъ видѣть насъ подлѣ себя, въ особенности Любочку, которую, по моимъ замѣчаніямъ, она не любила прежде. Къ папа она какъ-то особенно серьезно вѣжлива и внимательна; но ко всѣмъ остальнымъ лицамъ, живущимъ у насъ въ домѣ, она, какъ кажется, питаетъ особенную ненависть, въ особенности къ Мими, которой однако она удвоила жалованье и сказала, что «вы, моя милая, надѣюсь, останетесь у меня. Коли покойница находила, что вы хороши, такъ и для меня вы будете хороши», и Мими осталась. Карла Иваныча она называетъ, говоря про него, дядькой: «позовите обѣдать дядьку», и я долженъ признаться, что Карлъ Иванычъ дядька потерялъ отъ этаго немного важности въ моихъ глазахъ. Съ горничной своей она не перестаетъ ссориться, безпрестанно называетъ ее «вы, моя милая», угрожаетъ ей выгнать ее, сердится до слезъ, но никогда не приводитъ въ исполненіе своей угрозы, несмотря на то, что горничная Гаша, самая ворчливая и грубая горничная въ свѣтѣ, часто говоритъ, хлопая дверью: «что жъ прогоните, не заплачу» и т. п. Когда бабушка нѣсколько успокоилась, и насъ стали пускать къ ней, я ее всегда видалъ въ одномъ и томъ же черномъ шелковомъ капотѣ, свѣжемъ чепчикѣ и бѣломъ, какъ снѣгъ, платочкѣ, которымъ она повязывала свою шею.

Она сидитъ въ своихъ большихъ волтеровскихъ креслахъ, раскладываетъ пасьянсъ или слушаетъ старый романъ M-me Радклифъ, который, по ея желанію, читаетъ ей Мими или П. В. По лицу ея видно, что исторіи съ привидѣньями и ужасами очень мало интересуютъ ея, и мысли ея далеко въ прошедшемъ. Я не могу вѣрить, чтобы она дѣйствительно любила сочиненія M-me Радклифъ, хотя и увѣряла, что не существуетъ болѣе пріятной книги. Мнѣ кажется только, что равномѣрный звукъ читающаго голоса распологалъ ее къ мечтанію. Почти все напоминало ей матушку, такъ что часто я замѣчалъ, какъ Мими и Гаша дѣлали намъ жесты, когда мы только-что начинали говорить о вещахъ, которыя будто бы могли напомнить о матушкѣ. Никогда не забуду я ея горести при свиданіи съ папа; тѣмъ болѣе, что я тогда никакъ не понималъ, какимъ образомъ видъ папа могъ такъ опечалить ее. Когда приходили ей такія воспоминанія, она обыкновенно брала въ руки черепаховую табакерку съ портретомъ maman и до тѣхъ поръ пристально смотрѣла на нее, пока тяжелыя старческія слезы не застилали ей глаза. Тогда она брала одинъ изъ батистовыхъ платковъ, обыкновенно лежавшихъ около нея, прикладывала ихъ [къ] лицу, подзывала кого нибудь изъ насъ, клала ему руку на плечо, и слышались тяжелыя рыданія. Но не знаю, почему любовь бабушки не трогала меня и не внушала взаимности. Понималъ-ли я инстинктивно, что она любила насъ не за самихъ себя, а какъ воспоминаніе, или дѣйствительно справедливо то, что для каждой любви необходима привлекательная внешность, я не могъ ее любить, какъ матушку, скажу больше, вспоминая слова Карла Иваныча, что она хочетъ замѣнить намъ мать, я понималъ, что дать ей въ моемъ сердцѣ мѣсто любви, занимаемое воспоминаніемъ о матери, было бы хуже, чѣмъ кощунство.

* № 6(I ред.).

то страсть къ дѣвичьей, въ которой онъ проводилъ все свободное время, разумѣется, тогда, когда никто не могъ поймать его тамъ. Я всегда слѣдилъ за его страстями, и самъ невольно увлекался ими; но предаваться имъ было уже для меня невозможно, такъ какъ мѣсто было занято имъ; и я молча завидовалъ. Особенно послѣдняя страсть Володи занимала меня, и я внимательно и далеко не безпристрастно слѣдилъ за ней. По цѣлымъ часамъ проводилъ я въ чуланѣ подъ лѣстницею, безъ всякой мысли, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушиваясь къ малѣйшимъ движеніямъ, происходившимъ наверху, и наблюдая сцены, происходившія въ корридорѣ. Ссоры, происходившія между нами, производили во мнѣ тоже чувство зависти къ счастливому, благородно-откровенному характеру Володи, которому я удивлялся, но не могъ подражать.

* № 7(II ред.).

<���Я былъ дуренъ, зналъ это, и мысль, что я не могу никому нравиться мучала меня. А ничто — я твердо убѣжденъ — не имѣетъ такого разительнаго вліянія на направленіе человѣка, какъ наружность его. И не столько самая наружность, сколько убѣжденіе въ привлекательности, или непривлекательности ея. —>

<���Отчего мнѣ не признаться въ чувствѣ, которое едва-ли не испытывалъ каждый ребенокъ, воспитывавшійся дома, тѣмъ болѣе, что, несмотря на то, что чувство это было дурно направлено, оно было искренно, благородно и не повело меня ни къ чему дурному. Я былъ влюбленъ въ горничную Машу, влюбленъ страстно безъ памяти; она казалась мнѣ богиней, недоступной для меня, ничтожнаго смертнаго. — Ни въ одномъ изъ любовныхъ увлеченій, которыя я испытывалъ въ своей жизни, я не чувствовалъ до такой степени свое ничтожество передъ предметомъ своей страсти, какъ [въ] этомъ случаѣ; поэтому-то я и заключаю, что съ большей силой я не любилъ никогда. —>

* № 8(II ред.).

<���Съ того самаго дня все свободное время, которое я могъ урвать отъ принужденныхъ занятій, я посвѣщалъ тому, чтобы, спрятавшись за дверь на площадкѣ лѣстницы, дожидаться той минуты, когда она выйдетъ изъ дѣвичьей и пройдетъ мимо меня, или заговоритъ съ кѣмъ нибудь, или примется гладить въ сѣняхъ платочки и чепчики. — Смотрѣть, слушать ее было для меня верхомъ наслажденія. Запахъ масла и волосъ отъ ея головы, когда она близко проходила мимо, заставлялъ меня задыхаться отъ волненія. — Когда въ классной я чувствовалъ запахъ спаленнаго утюгомъ сукна, доказывавшаго, что она гладитъ на лѣстницѣ, я совершенно терялся и не только не могъ учиться, но даже сказывать знакомые уроки. Я проводилъ цѣлые часы въ какомъ-то упоительномъ восторгѣ, глядя на нее, когда она, засучивъ полныя, бѣлыя руки, перемывала въ корытѣ мелкое бѣлье бабушки. Но ничто не можетъ передать того невыразимаго наслажденія и вмѣстѣ тревоги, которыя я испытывалъ, когда смотрѣлъ на нее въ то время, какъ она, нагнувшись, мыла лѣстницу. —>