Марсель Прево - Полудевы

Воспитанная, согласно воле отца, вдали от семьи, она выходила из монастыря только, когда он приезжал в Париж, потому была мало знакома с положением матери и сестры. Болезнь Матильды и исчезновение Сюзанны последовали очень скоро по выходе ее из монастыря. Однако за несколько месяцев, проведенных дома, она быстро увидала изнанку жизни этих двух женщин и состарилась сердцем; это, вероятно, и было причиной того, что она приняла решимость быть, безусловно, честной, это спасло ее и в консерватории, где так многие начинают свою «карьеру». Друзья «доброй Матильды» усердно навещали ее в начале болезни; но бывшая веселая женщина в болезненном состоянии теряет права на существование, и скоро только очень немногие стали заходить на улицу Берн; последние семь месяцев, когда у Матильды развилась водянка, у нее бывали только братья Тессье. Позднее и Гектор мало показывался; один Поль стал постоянным, ежедневным гостем. Он находил в обществе Этьеннет удовольствие, которое может доставить деловому человеку молоденькая девушка, хорошенькая и живущая без надзора. Таков Париж; эгоисты перестают ценить артистов и куртизанок, подвергшихся телесным немощам и не имеющих более возможности служить им для их развлечений.

Однако, как Этьеннет уверяла Мод, Поль только казался эгоистом, или, по крайней мере, в эгоизме его можно было всегда найти лазейку: он стал бы, например, мучиться страданиями любившего его существа. Двадцать раз он предлагал, молодой девушке помочь ей, видя, с каким мужеством она боролась с нуждой; уверял, что ничего не потребует от неё, и говорил это совершенно искренно: в сердце его сохранился остаток нежности, который часто выступает наружу у сорокалетних виверов. Этьеннет отказалась: она не хотела ничего брать от него, потому именно, что немного любила его. Поль покорил ее своим постоянным присутствием; он находил для нее несколько свободных часов в день при всей рассеянной парижской жизни, полной дел, визитов и службы. Она питала к нему нежность непорочной женщины, для которой отдаться значит доказать высшую степень любви; а зная, как деньги оскверняют это свежее чувство, она не хотела принимать их от любимого человека. Поля победила эта бескорыстная привязанность; он постепенно позволил себя увлечь; в его лета такие случаи не редки. Мало-помалу Этьеннет стала представляться ему нераздельной с его существованием; но как сохранить ее иначе, как не посредством женитьбы? На самом деле он сам несколько преувеличивал упорство и сдержанность молодой девушки; он не подозревал что молодая девушка, умудренная всеми известными ей из жизни компромиссами, если и настаивала на своем желании остаться честной женщиной, то вовсе не придавала этому, безусловно, важного значения. Если бы она открыла ему свою заветную мечту – достигнуть самостоятельности своим талантом, сделаться артисткой, если бы призналась ему, что тогда она отдалась бы без всяких сделок, то, может быть, Поль Тессье, по свойственному человеку эгоизму, и обошелся бы без женитьбы; но она молчала, не по расчету, а по чувству стыдливости, и Поль свыкся с мыслями, что со временем, когда он оставит служение обществу, она станет его женой. Незаметным образом он ускорял эту развязку и рассуждал так: «Почему же не раньше? Мать больше года не проживет… сестра исчезла…» Вот к каким рассуждениям приводит буржуазный героизм лучших из нас.

Когда Этьеннет вернулась домой со своей соседкой мадам Гравье, было пять часов еще темного утра…

– Больной немного лучше, – сказала служанка, отворяя дверь, – она, кажется, уснула.

– Доктор у нее? – спросила мадам Гравье.

– Да.

Этьеннет, сбросив на первый попавшийся стул свое бальное манто, вбежала в спальню и столкнулась с доктором, выходившим оттуда с сиделкой. Это был еще молодой человек, крепкий сангвиник, с черными напомаженными волосами и бородой. Он любительским взором загляделся на хорошенькую девушку в бальном наряде.

– Это дочь больной? – спросил он сиделку.

Та утвердительно кивнула головой.

– Боже мой, мадам… мадемуазель, – возразил он с любезной улыбкой, – я видел больную… Теперь она заснула… Вы знаете, конечно, что положение серьезное… Сердце сильно поражено… Одним словом, я не могу сказать вам определенно…

– Одним словом, доктор, – с некоторым нетерпением перебила его молодая девушка, – надежды нет? Скажите мне прямо, я хочу знать.

Он колебался несколько секунд, потом решился:

– Мадемуазель, так как у вас много мужества, я скажу вам: да, это… Я здесь совершенно бесполезен. Остается только сесть у постели больной и ожидать…, По счастью, матушка ваша не будет много страдать, все кончится без мучений. Вот все, что я могу сказать вам, мадемуазель.

Этьеннет стояла молча. Что-то давило ей грудь, но слез еще не было.

– Не сходить ли за святыми дарами? – спросила мадам Гравье.

– Да, пожалуйста.

– Мадемуазель, – сказал доктор и поклонился, еще раз бросив взгляд на ее красивую обнаженную шею.

Этьеннет вернулась в спальню.

Как сказал доктор, Матильда Дюруа действительно спала, Этьеннет подошла к постели, ярко освещенной стоявшей на ночном столике лампой. Матильда лежала на спине; голова и правая рука были открыты. Тело ее, нормальной полноты до пояса, было несоразмерно вздуто в ногах. Лицо ее в белом красивом чепчике на голове, из-под которого выбивались пряди седых волос вперемежку с выцветшими когда-то крашеными прядями, бледное, как старый, потерявший свой цвет воск, было очень худо, черты его подергивались постоянными нервными судорогами, особенно веки и рот; общее выражение было крайне тяжелое, что-то недоброе, пошлое было в этом утомленным жизнью лице. Полуоткрытые губы ее шептали что-то бессвязное, из чего можно было разобрать несколько слов… Молодая девушка взяла толстую, короткую руку матери и приложила к ней свой лоб. Кольца, впившиеся в жирные пальцы, обдали мертвенным холодом ее лоб.

«Мама умрет».

Очевидно, мысль эта еще не была действительностью, потому что хотя Этьеннет и была очень грустна, слезы еще не появлялись. Прикосновение чьей-то руки к обнаженному плечу заставило ее обернуться. Позади ее стояли сиделка и мадам Гравье. Она взглянула на них:

– Я иду, – сказала мадам Гравье, – схожу в часовню на улицу Турин. Скоро шесть часов, там должен быть народ. До свидания.

Она поцеловала безучастную Этьеннет и вышла. Сиделка, пожилая, сухая брюнетка, высокого роста, предложила:

– Я помогу вам раздеться, мадемуазель, поскорее… Если священник увидит вас в таком наряде…

Только тогда Этьеннет вспомнила, что она в бальном туалете. Она живо расстегнула корсаж и, оставшись в одной юбке, накинула кофту, и села в ногах на постели матери, устремив взор в закрытые глаза больной, и стала ждать. Сиделка поместилась опять на кресле; пожевав шоколад, она задремала. Этьеннет с удовольствием почувствовала себя одной в этой мертвенной обстановке.