Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

То же самое происходило и с Мариусом. Он даже, говоря правду слишком предавался созерцанию. Добившись почти верного заработка достаточного для жизни, он остановился на этом, находя, что хорош быть бедным, и, отнимая время от работы, отдавал его мысли. Иногда он проводил целые дни в размышлении, погруженный в немую негу экстаза и внутреннего просветления. Вот как разрешил он проблему своей жизни: как можно меньше труда физического и как можно больше труда умственного, то есть он решил отдавать несколько часов реальной жизни и бросать все остальное в бесконечность. Он не замечал, что понятое таким образом созерцание есть одна из форм лени; что он добился удовлетворения лишь самых насущных потребностей и слишком рано начал отдыхать.

Для такой энергичной, великодушной натуры это состояние было, очевидно, лишь переходным. При первом же столкновении с неизбежными осложнениями жизни Мариус должен был пробудиться.

А пока, несмотря на свое звание адвоката, он, вопреки ожиданиям Жильнормана, не только не «сутяжничал», но и совсем не вел никаких дел. Мечты отклонили его от адвокатской деятельности: посещать стряпчих, бегать в суд, разыскивать дела — какая скука! И зачем? Он не видел никаких причин менять свое занятие на другое. Работа при книжной торговле давала ему теперь верный заработок, не требующий большого труда и, как мы уже говорили, вполне достаточный для него.

Один из книготорговцев, у которых он работал, г-н Мажимель, предложил ему хорошее помещение у себя в доме и обещал постоянную работу с жалованьем в полторы тысячи франков в год. Хорошее помещение! Полторы тысячи франков. Это, конечно, недурно. Но отказаться от свободы! Быть наемником? Чем-то вроде литератора-приказчика! По мнению Мариуса, положение его изменилось бы и к лучшему и к худшему, если бы он принял это место. Средства его увеличивались, но достоинство утрачивалось. Бедность — бедность настоящая и благородная — превращалась в жалкое и смешное полудовольство, что-то вроде слепого, ставшего кривым. И он отказался.

Мариус жил уединенно. Вследствие своей склонности удаляться от жизни и полученного слишком сильного потрясения он не примкнул к кружку, во главе которого стоял Анжолрас. Они остались добрыми товарищами, готовы были при случае помогать друг другу всем, чем можно, — но и только.

У Мариуса было два друга: молодой — Курфейрак и старый — Мабеф. Он отдавал предпочтение старику. Во-первых, он был обязан ему переворотом, который произошел в нем, во-вторых, благодаря ему он узнал и полюбил своего отца. «Он снял у меня пелену с глаз», — говорил он.

Этот церковный староста оказал решающее влияние на судьбу Мариуса.

Но, в сущности, г-н Мабеф был в этом случае лишь бессознательным и бесстрастным орудием провидения. Он просветил Мариуса случайно, сам не сознавая этого, подобно свече, которую вносит кто-нибудь, он был именно свечой, а не кем-нибудь.

Что же касается переворота в политических взглядах Мариуса, то Мабеф был неспособен ни понять, ни желать его, ни играть при этом руководящую роль.

Так как мы еще встретимся с г-ном Мабефом, то не мешает сказать о нем несколько слов.

Когда г-н Мабеф говорил Мариусу: «Я, конечно, одобряю политические взгляды», то он выражал как раз свое настоящее мнение. Все политические взгляды были для него безразличны, и он одобрял их все без исключения, лишь бы его оставили в покое. Так греки говорили про фурий*: «прекрасные, добрые, прелестные» Эвмениды*. Политические убеждения Мабефа состояли в том, что он страстно любил растения, а еще больше книги. Он, как и все, обладал своим окончанием на «ист», без которого нельзя было существовать в то время, но не был ни роялистом, ни бонапартистом, ни хартистом, ни орманистом, ни анархистом, он был букинистом.

Мабеф не понимал, как могут люди ненавидеть друг друга из-за такого вздора, как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и т. д., когда в мире столько различных трав, мхов, кустарников, которыми можно любоваться, столько фолиантов и даже книг в тридцать вторую долю листа, которые можно просматривать. Он остерегался быть бесполезным. Его страсть к старым книгам не мешала ему читать. Будучи ботаником, он вместе с тем был и садовником. Когда между ним и полковником Понмерси завязалось знакомство, у них нашлась общая симпатия. Полковник выращивал цветы, Мабеф — плоды. Ему удалось вывести сорт груш, таких же сочных, как сен-жерменские. Благодаря одной из его комбинаций, у нас появилась знаменитая теперь осенняя мирабелла, не уступающая ароматом летней. Он ходил в церковь скорее по привычке, чем по набожности; к тому же, любя смотреть на человеческие лица и ненавидя шум, он только в церкви находил тихую, безмолвную толпу людей. Чувствуя, что нужно приносить хоть какую-нибудь пользу государству, он занял должность церковного старосты. Ему никогда не удавалось полюбить ни одну женщину больше луковицы тюльпана и ни одного мужчину больше эльзевира. Ему уже давно перевалило за шестьдесят лет, когда кто-то спросил его:

— Разве вы не были никогда женаты?

— Я позабыл, — отвечал он.

Если ему случалось иногда говорить — с кем не случается этого: — «Ах, если бы я был богат!», то он говорил это, не любуясь хорошенькой девушкой, как Жильнорман, а заглядываясь на какую-нибудь старинную книгу.

Он жил один со старухой-экономкой. У него была легкая хирагра, и, когда он спал, одеяло приподнималось на его старых, скорченных от ревматизма пальцах. Он написал и издал книгу «Флора окрестностей Котереца» с раскрашенными таблицами. Она пользовалась довольно большой известностью. Он хранил у себя клише и продавал книгу сам. Два или три раза в день к нему, на улицу Мезьер, приходили покупатели. Он выручал на книге тысячи две франков в год: в этом заключался почти весь его доход.

Несмотря на скудные средства, ему удалось с помощью терпения, лишений и времени собрать драгоценную коллекцию редких образцов разного рода. Он выходил не иначе как с книгой под мышкой, а возвращался нередко с двумя. Единственное украшение его квартиры в нижнем этаже, состоявшей из четырех комнат с садиком, составляли гербарии, оправленные в рамки, и картины старинных мастеров. Один вид шпаги или ружья приводил его в ужас. Во всю свою жизнь он ни разу не подходил к пушке, даже у Дома Инвалидов. У него был сносный желудок, у него был брат кюре, совсем белые волосы, рот без зубов и такого же сорта ум, дрожание во всем теле, пикардийский акцент, детский смех, необыкновенная боязливость и вид старого барана. К этому нужно добавить, что он не чувствовал ни дружбы, ни привычки ни к одному живому существу кроме старика-книготорговца у ворот Сен-Жак, которого звали Руайоль. Мечтой Мабефа было акклиматизировать во Франции индиго.