Жозе Мария Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Каноник, первым из играющих, закрыл свою карту. Амелия обвела взглядом столовую и воскликнула:

– А вы что же, сеньор Жоан Эдуардо? Где вы?

Жоан Эдуардо появился из темноты – он стоял у окна, скрытый портьерой.

– Возьмите хоть вот эту карту и садитесь с нами.

– И кстати, соберите взносы, раз вы все равно на ногах, – сказала Сан-Жоанейра, – будьте нашим казначеем!

Жоан Эдуардо обошел всех игроков с фарфоровой тарелочкой. При подсчете обнаружилось, что не хватает десяти рейсов.

– Я положила! Я положила! – восклицали взволнованные старухи.

Виновницей переполоха была сестра каноника: она даже не подумала трогать свои медяки, сложенные в виде пирамидки. Жоан Эдуардо сказал, наклонившись к ней:

– Сеньора дона Жозефа, вы, кажется, забыли сделать взнос.

– Я?! – воскликнула она, сразу вскипев. – Да как вы смеете? Я первая положила деньги! Ах вы… Две монеты по пять рейсов, да будет вам известно! Хорош молодец!

– А, ну простите, – отвечал он, – значит, это я забыл положить деньги. Вот они!

И пробормотал про себя: «Ханжа и в придачу воровка!»

А сестра каноника говорила вполголоса доне Марии де Асунсан:

– Видали? Каков гусь! Хотел увильнуть от взноса. А все оттого, что Бога не боится.

– Больше всех не везет сеньору настоятелю, – заметил кто-то.

Амаро улыбнулся. Он устал и был рассеян, иногда даже забывал закрыть фишкой выпавший номер, и Амелия говорила, прикоснувшись к его локтю:

– Вы не положили фишку, сеньор падре Амаро!

У обоих были уже закрыты два ряда; обоим не хватало для выигрыша номера тридцать шесть.

Сидящие рядом заметили это.

– Может получиться, что вы оба сейчас выиграете, – заметила дона Мария де Асунсан, обволакивая их слащаво-умиленным взглядом.

Но тридцать шестой не выходил. На чужих карточках заполнялись все новые ряды. Амелия уже не на шутку боялась, что выиграет дона Жоакина Гансозо, которая возбужденно ерзала на стуле, требуя сорок восьмого номера. Амаро смеялся, невольно поддавшись общему увлечению.

Каноник вынимал бочонки из мешка нарочито медленно, с напускным хладнокровием.

– Ну! Ну же! Давайте скорей, не томите, сеньор каноник! – стонали вокруг.

Амелия, навалившись на стол и блестя глазами, взволнованно шептала:

– Я бы все на свете отдала, чтобы вышел тридцать шестой.

– Да? А вот как раз и он… Тридцать шесть! – возгласил каноник.

– Мы кончили! – торжествующе закричала Амелия, вся раскрасневшись от радости и гордости, и подняла обе карточки, свою и Амаро, чтобы ни у кого не осталось сомнений.

– Что ж, дай вам Бог! – весело сказал каноник и высыпал из тарелочки на стол все десятирейсовые монеты.

– Оба сразу! Да это просто чудо! – благочестиво ахала дона Мария де Асунсан.

Но уже пробило одиннадцать. Кончилась последняя партия, и старухи начали собираться восвояси. Амелия села за фортепьяно, чтобы на прощанье сыграть польку. Жоан Эдуардо подошел к ней и сказал, понизив голос:

– Поздравляю с двойным выигрышем. Сколько было радости!

Она собиралась ответить, но он бросил:

– Спокойной ночи! – и сердито запахнул плед.

Руса светила гостям. Старухи, тщательно закутываясь в пелерины, пищали: «До свиданья! До свиданья!» Сеньор Артур бренчал на гитаре, напевая романс «Неверный».

Амаро ушел к себе и стал молиться по своему требнику. Но он то и дело отвлекался; перед ним вновь и вновь возникали лица старух, гнилые зубы Артура и – чаще всего – профиль Амелии. Сидя на краю кровати с открытой книжкой в руках и глядя на огонь лампы, он видел ее прическу, маленькие смуглые руки с исколотыми иглой пальцами, нежный пушок в уголках губ…

После обеда у каноника и игры в лото он чувствовал тяжесть в голове; к тому же от крабов и портвейна ужасно хотелось пить. Он вспомнил, что в столовой стоит пузатый эстремосский кувшин со свежей водой из родника в Моренале. Амаро надел ночные туфли, взял подсвечник и тихонько поднялся по лестнице. В столовой горел свет, портьера была задернута: Амаро отодвинул ее и, ахнув, отступил. Там в кругу света, падавшего от лампы, стояла Амелия в нижней юбке и распускала шнуровку на корсете. Сорочка с глубоким вырезом и короткими рукавчиками едва прикрывала ее белые руки и красивую грудь. Она тоже тихонько вскрикнула и скрылась в своей комнате.

Амаро замер на месте как громом пораженный: на лбу его выступил пот. Что, если его заподозрят в оскорбительных намерениях? Сейчас из-за этой двери, на которой все еще колышется портьера, полетят гневные обличения!

Но голос Амелии спокойно спросил:

– Что вы хотели, сеньор падре Амаро?

– Мне бы стакан воды… – пробормотал он.

– Уж эта Руса! Все-то она забывает! Извините, сеньор настоятель. Рядом со столом стоит кувшин. Нашли?

– Да, да, вижу.

Наполнив стакан, он медленно сошел вниз по лестнице; рука его дрожала, вода лилась по пальцам.

Он лег, не помолившись. Глубокой ночью Амелия услышала в комнате внизу беспокойные шаги: накинув халат, падре Амаро нервно ходил из угла в угол и курил сигарету за сигаретой.

Амелия тоже не спала. На комоде мигала лампадка, распространяя едкий чад; белела упавшая на пол нижняя юбка; глаза кота, беспокойно бродившего по комнате, горели в темноте зеленоватым, фосфорическим огнем.

В соседнем доме плакал ребенок. Амелия слышала, как мать унимает его, как скрипит, покачиваясь, колыбель и женский голос тихо напевает:

Это пела несчастная Катарина, прачка, которую лейтенант Соуза бросил с грудным ребенком на руках, снова беременную, а сам уехал в Эстремос и женился! Когда-то она была беленькая, хорошенькая девушка, а теперь так высохла, что не узнать – кожа да кости.

Как памятен Амелии мотив песни! Когда ей было семь лет, ее мать долгими зимними ночами пела эту колыбельную маленькому братцу, который потом умер.

Амелия помнила все, как вчера. Они жили тогда в другом доме, на Лиссабонском шоссе; под самым окном ее комнаты росло лимонное дерево, и среди его блестящей лаковой листвы мать развешивала на солнышке пеленки маленького Жоанзиньо. Отца своего Амелия не помнила. Он был офицером и умер совсем молодым; мать до сих пор вздыхает, вспоминая его статную фигуру, затянутую в кавалерийский мундир. Когда Амелии исполнилось восемь лет, она стала ходить к учительнице. Эти впечатления были совсем свежи в ее памяти! Учительница была полная, чистенькая старушка, бывшая повариха женского монастыря святой Жоаны в Авейро. Приладив на носу круглые очки, она сидела у окна, энергично работала иглой и рассказывала истории из монастырской жизни: про упрямую сестру казначейшу, вечно ковырявшую чем-нибудь в своих испорченных зубах; про мать привратницу, ленивую и флегматичную особу с миньотским акцентом; [48] Миньотский акцент. – Язык жителей самой древней северной провинции Португалии Миньо отличается несколько архаичным звучанием. про руководительницу хора, утверждавшую, что происходит из рода Тавора, [49] Род Тавора – древний аристократический род, ведущий начало от короля Леона Рамиро II (ум. в 950 г.) и оборвавшийся в XVIII в., когда министр короля Жозе I (1714–1777) маркиз де Помбал (см. коммент. к с. 240) обвинил маркиза да Тавора и его жену в покушении на жизнь короля. В результате все взрослые члены семейства были казнены, а их потомки лишены родового имени и титула. большую почитательницу Бокаже; а в заключение – легенду о монахине, умершей от любви; ее призрак бродил в иные ночи по монастырским коридорам, повторяя с горестными стенаниями роковое имя: «Аугусто! Аугусто!»