Жозе Мария Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

– Очень хорошо; все устроено очень хорошо, – приговаривали старухи, медленно, почтительно обходя комнату, точно были не в пансионе, а в церкви.

– Плащ дорогой! – заметила дона Жоакина Гансозо, щупая широкие отвороты плаща, висевшего на вешалке. – Да, такой плащ стоит немалых денег!

– Белье у него тоже тонкое, хорошее! – отметила Сан-Жоанейра, приподнимая крышку баула.

Старухи сгрудились над баулом, восхищаясь бельем падре Амаро.

– А мне нравится, что он молодой, – благолепно вздохнула дона Мария де Асунсан.

– Мне тоже, – веско поддержала дона Жоакина Гансозо. – А то куда это годится: приходишь исповедоваться и видишь коричневую от табака соплю, – вспомните Рапозо! Фу, гадость! А этот мужлан Жозе Мигейс! Нет, при молодом священнике и умирать веселей.

Сан-Жоанейра между тем демонстрировала прочие диковины, которыми владел ее новый жилец: распятие, завернутое в старую газету, альбом с фотографиями, в котором на первом листе красовался портрет папы римского, раздающего благословение верующим. Старухи млели от восторга.

– Чего еще желать! – твердили они. – Чего еще желать!

Перед уходом они истово расцеловались с Сан-Жоанейрой и поздравили ее с таким почетным постояльцем: ведь, дав приют соборному настоятелю, она стала важным лицом в городе, чем-то вроде причетницы собора.

– Приходите вечером! – крикнула она с верхней ступеньки лестницы, провожая посетительниц.

– Придем! – откликнулась дона Мария де Асунсан, уже открывая дверь на улицу и плотнее запахивая на Груди кружевную мантилью. – Придем!.. Надо хорошенько его рассмотреть!

В полдень явился Либаниньо, самый неутомимый ханжа во всей Лейрии; еще на лестнице он закричал тонким фальцетом:

– Можно к тебе, Сан-Жоанейра?

– Входи, Либаниньо, входи! – отвечала Сан-Жоанейра, сидевшая с шитьем у окна.

– Что, новый соборный уже здесь, а? – любопытствовал Либаниньо, просовывая в дверь столовой свое пухлое желтое лицо, увенчанное лысиной; затем мелким шажком, виляя бедрами, засеменил к окну.

– Ну, каков он из себя? Хорош? Обходителен?

Сан-Жоанейра снова принялась расхваливать падре Амаро: его молодость, благостный вид, белые зубы…

– Ах он голубчик! Ах он голубчик! – восторгался Либаниньо, исходя благочестивым умиленьем. – Жаль, нельзя побыть у тебя подольше! Пора в контору… Прощай, душенька, надо бежать! – И он похлопал Сан-Жоанейру своей пухлой ручкой по плечу. – А ты с каждым днем все аппетитней!.. Знай, неблагодарная, что я читал за тебя «Славься, небесная владычица», как ты просила.

Вошла служанка.

– До свиданьица, Русинья! Что это ты все худеешь? Помолись-ка поусердней нашей матушке, небесной заступнице.

Тут он заметил через приоткрытую дверь Амелию:

– Ай, Мелинья, экий ты симпомпончик! Вот бы мне вдвоем с такой молитвенницей душу спасать!

И, суетясь, юля, визгливо покашливая, он начал спускаться по лестнице, а в дверях еще раз пропищал:

– До свиданьица, до свиданьица, девочки!

– Слушай, Либаниньо, приходи сегодня вечером!

– Ох, душенька, не могу! Невозможно! – пропел Либаниньо слезливой фистулой, – ведь завтра святая Варвара: надо раз шесть, не меньше, прочитать «Отче наш»!

Амаро вместе с каноником Диасом нанес визит декану капитула и вручил ему рекомендательное письмо от графа де Рибамар.

– Я был близко знаком с графом де Рибамар, – сказал декан, – мы часто встречались в сорок шестом году, в Порто. [44] В этом году в Порто была создана так называемая Революционная Жунта, организаторы которой, братья Мануэл (1801–1862) и Жоан (1800–1863) да Силва Пассос, ставили своей целью свержение диктатуры Кабрала. Жунта возглавила народное восстание 1846–1847 гг. (так называемую войну «Марии да Фонте»), которое было разгромлено правительством при содействии испанцев и англичан. Можно сказать, старые друзья! Я служил тогда в соборе святого Илдефонсо; быстро годы летят!

И, усевшись в старое парчовое кресло, он стал с удовольствием вспоминать молодость: рассказывал анекдоты из истории Шунты, нарисовал портреты нескольких выдающихся личностей того времени, изобразил в лицах их разговоры (его преподобие был великий мастер подражать чужим голосам), рассказал об их смешных привычках, чудачествах – особенно хорошо у него получался Мануэл Пассос: как он расхаживал по Новой площади в узком сером сюртуке и широкополой шляпе, восклицая: «Мужайтесь, патриоты! Шавьер стоит насмерть!»

Священники смеялись до упаду. Визит прошел удивительно тепло и сердечно. Амаро ушел из епископской резиденции весьма польщенный.

Он отобедал у каноника Диаса, затем оба пошли прогуляться по шоссе на Марразес. Над полями стоял светлый, чуть подернутый дымкой день. Все вокруг – и холмы, и голубое небо – дышало покоем и миром. Белесый дым тянулся вверх над крышами хуторов, меланхолично позвякивали бубенцы возвращавшегося с пастбища стада. Амаро остановился у моста и сказал, окидывая взглядом этот приветливый пейзаж:

– Кажется, мне будет здесь хорошо.

– Преотлично! – подтвердил каноник, втягивая в ноздрю понюшку табака.

Было около восьми, когда они подошли к дому Сан-Жоанейры.

Ее старые приятельницы уже были в сборе и поджидали обоих священников в столовой. Амелия шила при свете керосиновой лампы.

Дона Мария де Асунсан нарядилась в свое парадное платье черного шелка; ее рыжеватый шиньон был украшен черными кружевами; костлявые руки в митенках, сверкая перстнями, важно покоились на коленях. От приколотой у шеи броши до самого пояса свисала массивная золотая цепочка. Держалась дона Мария церемонно и очень прямо, слегка склонив голову набок; на ее горбатом носу сверкали золотые очки; из бородавки на щеке торчал пучок волос; когда речь заходила о церковных обрядах или чудесах, она дергала головой и в безмолвной улыбке приоткрывала огромные желтые зубы, сидевшие в деснах, как вбитые в дерево железные клинья. Она была вдова, очень Богата и страдала хроническим насморком.

– Познакомьтесь с нашим новым соборным настоятелем, дона Мария, – сказала ей Сан-Жоанейра.

Та привстала и сделала проникновенный реверанс.

– Вот обе сеньоры Гансозо, вы, конечно, слышали это имя, – продолжала Сан-Жоанейра, обращаясь к своему постояльцу.

Амаро застенчиво поздоровался. Дамы Гансозо были сестрами; по слухам, у них водились деньги, но все же они пускали к себе жильцов. Старшая, дона Жоакина Гансозо, была сухопарая особа с огромным лбом, быстрыми глазками, острым носом закорючкой и узкими губами. Завернувшись в шаль, скрестив руки, она сидела прямо, точно аршин проглотила, и беспрестанно говорила пронзительным, напористым голосом. Она дурно отзывалась о мужчинах и уверяла, что безраздельно отдала себя служению церкви. Ее сестра, толстая дона Ана, была туга на ухо, а потому в разговоре не участвовала, почти не поднимала глаз и все время неторопливо крутила большими пальцами. В своем неизменном черном платье в желтую полоску, с горностаевой горжеткой на шее, она дремала весь вечер, напоминая время от времени о своем присутствии шумными вздохами. В городе говорили, что она безнадежно влюблена в почтмейстера. Ей сочувствовали от души; кроме этого, она славилась уменьем вырезывать бумажные кружевные салфеточки для подносов со сластями.