Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей

– Я совершенно серьезно – как никогда.

– Ну, допустим. Но сомневаться в мистере Бейкере?.. Ведь он… он…

– Он – мистер Бейкер. Мы послушаем, что нам предложат, а потом… Пусть эти деньги как лежали в банке, так и лежат.

Аллен ворвался в кухню, будто им выстрелили из рогатки.

– Марулло, – сказал он. – Мистер Марулло пришел. Он к тебе.

– Это еще зачем? – удивилась Мэри.

– Ну, пригласи его войти.

– Я приглашал. Он хочет поговорить с тобой во дворе.

– Итен, что это значит? Не выйдешь же ты в халате. Сегодня первый день Пасхи.

– Аллен, скажи мистеру Марулло, что я не одет. Пусть зайдет попозже. Но если что-нибудь срочное и он хочет поговорить со мной с глазу на глаз, я впущу его с парадного хода.

Аллен исчез.

– Не представляю, что ему понадобилось? Может, лавку ограбили?

Аллен снова влетел в кухню.

– Пошел к парадному.

– Только чтобы он не вздумал портить тебе завтрак. Слышишь, милый?

Я прошел через весь дом и отпер парадную дверь. На крыльце стоял Марулло, нарядившийся к пасхальной мессе во все самое лучшее, а лучшее у него было: черный шевиотовый костюм и жилетка с пропущенной по ней массивной золотой цепочкой от часов. Черную шляпу он держал в руке, а сам улыбался вымученной улыбкой, точно собака, когда на нее прикрикнут.

– Входите.

– Нет, – сказал он. – Я только одно слово. Я слышал, что этот тип предлагал тебе заработать?

– Да?

– Я слышал, что ты выгнал его вон.

– Кто это вам доложил?

– Не скажу. Нельзя. – Он снова улыбнулся.

– Ну, так, собственно, что же? Вы намекаете, что зря я отказался?

Он шагнул вперед, взял мою руку и весьма церемонно тряхнул ее – вверх и вниз, вверх и вниз.

– Ты молодец, – сказал он.

– Может, просто он мне мало посулил?

– Шутишь? Ты молодец. Вот и все. Молодец. – Он полез в свой оттопыренный боковой карман и вытащил оттуда кулечек. – Вот, возьми. – Потом похлопал меня по плечу и, сам не свой от смущения, повернулся и быстро зашагал прочь. Его короткие ноги так и мелькали, из-под тугого крахмального воротничка выпирала багровая складка загривка.

– Ну, что он?

Я заглянул в кулек – разноцветная карамель в виде пасхальных яиц. У нас в лавке ее была целая стеклянная банка.

– Принес гостинец ребятам, – сказал я.

– Марулло? Принес гостинец? Быть не может.

– Тем не менее.

– С чего это он? Никогда с ним раньше этого не бывало.

– Наверно, от любви ко мне.

– Может быть, я не все знаю?

– Гусиная травка, на свете восемь миллионов вещей, которых мы оба с тобой не знаем. – Дети смотрели на нас во все глаза, стоя в дверях кухни. Я протянул им кулек. – Это вам от одного вашего поклонника. Только не набрасывайтесь до завтрака.

Когда мы одевались, чтобы идти в церковь, Мэри сказала:

– Хотела бы я все-таки знать, в чем тут дело.

– Ты про Марулло? Должен тебе признаться, дорогая, что я тоже хотел бы это знать.

– Кулек дешевых карамелек…

– Это он, наверно, в простоте душевной.

– Не понимаю.

– Жена у него умерла. Родных – никого, один как перст. Надвигается старость. Может – ну, может, ему вдруг стало одиноко.

– Никогда он к нам не заходил. Попроси у него прибавки, пока ему одиноко. Мистера Бейкера ведь он не навещает. Мне даже как-то не по себе стало.

Я принарядился, как цвет полевой: строгая черная пара – мой черный похоронный костюм, белая рубашка, так сильно накрахмаленная, что она отбрасывала солнечные лучи солнцу прямо в лицо, и небесной синевы галстук-бабочка в скромный горошек.

Что она там затеяла, эта миссис Марджи Янг-Хант? Колдует на манер своей бабки? Откуда Марулло все узнал? Вернее всего так: мистер Биггерс-миссис Янг-Хант, а миссис Янг-Хант – мистеру Марулло. Я вам не верю, миссис Хант, я вас всегда подозревал. Не знаю сам я почему, но миссис Хант я не пойму. С этой белибердой в голове я прошелся по нашему саду в поисках каких-нибудь белых цветочков себе в петлицу по случаю Пасхи. В закутке между углом фундамента и покатой дверью погреба есть у нас заветное местечко, где земля прогревается от соседства с котельной и доступна каждому лучику зимнего солнца. Там растут белые фиалки, пересаженные с кладбища, где они бурно разрослись на могилах моих предков. Я выбрал три крохотные львиные мордочки себе в петличку, нарвал ровно дюжину для моей любимой, обложил их бледно-зелеными листочками и туго перетянул букетик понизу серебряной бумажкой от конфеты.

– Какая прелесть! – сказала Мэри. – Подожди, сейчас я приколю их и так пойду в церковь.

– Это первые, самые первые, белая моя птица. Я твой верный раб. Христос восстал из мертвых. Все прекрасно в божьем мире.

– Перестань, милый. Это ведь святое, не над чем тут потешаться.

– Что ты такое сделала со своими волосами?

– Нравится?

– Чудо, чудо! Всегда так причесывайся.

– А я боялась, тебе не понравится. Марджи сказала, что ты даже внимания не обратишь, а ты обратил! Ну, теперь я ей задам! – Она водрузила на голову настоящую вазу с цветами – ежегодное весеннее приношение Эостре. [ 17] – Нравится?

– Чудо, чудо!

Затем начался осмотр младшего поколения – уши, носы, обувь. Все до мельчайших подробностей вопреки их бурным протестам. Аллен так намазал волосы, что даже моргать не мог. Задники башмаков остались у него не начищенными, зато прядь волос он вымуштровал, не пожалев трудов, и она волной вздымалась над его лбом.

Наша Эллен самая что ни на есть девчонская девчонка. Все, что на виду, было у нее в полном порядке. Я решил повторить удачный ход.

– Эллен, – сказал я. – Ты как-то по-новому причесалась. Тебе очень к лицу. Мэри, дорогая, ты одобряешь?

– Она у нас начинает следить за своей наружностью, – сказала Мэри.

Семейная процессия двинулась по садовой дорожке к Вязовой улице. С Вязовой мы повернули на Порлок, где стоит наша церковь, наша старинная церковь с белой колокольней, целиком спертая у Кристофера Рена. Мы влились в полноводную реку, и теперь каждая женщина наслаждалась возможностью разглядывать шляпки других женщин.

– Я придумал модель пасхальной шляпки, – сказал я. – Простенький, открывающий лоб золотой терновый венец с настоящими рубиновыми капельками спереди.

– Итен! – строго сказала Мэри. – А вдруг тебя услышат!

– Н-да, пожалуй, этот фасон не будет иметь успеха.

– Ты просто ужасен! – сказала Мэри, и я сам был о себе не лучшего мнения. Ужасен – это еще мягко сказано. И все же у меня мелькнула мысль: а если сделать мистеру Бейкеру комплимент по поводу его стрижки, как он к этому отнесется?

Наш семейный ручеек присоединился к другим ручьям и обменивался со всеми чинными приветствиями, а потом все эти ручьи в едином потоке стали вливаться в епископальную церковь св. Фомы.