Петру Думитриу - Буревестник

Все блаженство Симиона сразу исчезло. Он приподнялся на локоть и стал слушать. Смысл этих слез был ему понятен. Его охватила дикая ненависть к этой женщине.

— Перестань реветь! — крикнул он, тряся ее изо всей мочи.

Но она не унималась, прерывая рыдания жалостными стонами:

— Оставь меня, оставь!

Симион помолчал, подумал и злобно крикнул:

— Помер он! Чего ж тебе надо?

— Он-то может и помер, а я ведь живая, — пробормотала она, захлебываясь от слез.

— Лучше бы и ты померла, — огрызнулся Симион.

Прошло несколько дней и все заметили, что весельчак Симион, который раньше так любил попеть и поплясать, стал угрюмым и раздражительным. Вскоре он запил. Ульяна становилась все красивее. Она никогда больше не улыбалась и, затаив злобу, была холодна как лед.

Это было осенью 1944 года. Солнце, не грея, сияло на безоблачном небе; по пустынной Добруджской степи гулял резкий, пронизывающий ветер. Одинокий путник шагал по безлюдному большаку. Он был высок, сух и костляв. В лице его заметнее всего были впалые щеки и глубоко ввалившиеся глаза. Измятая, слишком широкая одежда болталась на нем, как тряпка, — как бывает, когда носильные вещи слишком долго провисят в шкафу и пропитаются тонкой, разлагающей пылью времени.

Он шел быстро — широким, размашистым шагом. Тот, кто увидел бы его в эту минуту, — хотя в голой, пустынной, застигнутой ранней осенью, степи решительно никого и ничего, кроме ветра, не было, — прочел бы в его глазах напряженное нетерпение, жгучее, мучительное желание. Он шел, погрузившись в свои мысли, спотыкаясь о дорожные камни, попадая ногой в рытвины; взор его был все время устремлен вперед, в синеющую даль. Но впереди тоже ничего не было, кроме желтой глины да большака, который то сходил под изволок, то снова поднимался на отлогий бугор. Путник шел так быстро и с таким нетерпением поглядывал на невысокую, плешивую вершину очередного бугра, как будто он знал, что там, за этой макушкой, непременно ждет его какое-то чудо, какое-то дивное, из-под земли выросшее видение. Вот, наконец, он дошел, но ничего не случилось — там, за заветным бугром, была все та же голая степь с высохшей травой и овечьим навозом, а в небе, распластав неподвижные крылья, все так же парили кобчики. Но путник, даже не взглянув на то место, куда он так стремился, уже спешил дальше и с таким же напряжением вглядывался вперед, где вырастал, за новой лощиной, новый пригорок.

Путник этот был Адам Жора, досрочно отпущенный с каторги и спешивший к себе, в родную Даниловку.

То, чего ждал он за каждым холмом, показалось на горизонте лишь под вечер, когда придорожные камни, ярко осветившись с западной стороны, бросили длинную тень на восток. Там, на востоке, над глинистым откосом очередного холма, блеснуло что-то золотисто-зеленое. Это были обшитые позеленевшей медью луковицы даниловских церквей. У Адама чаще забилось сердце. Он ускорил шаг, хотя едва держался на ногах от истощения, голода и усталости. Следя за своей бегущей вдоль дороги, бесконечно длинной тенью, он еще раз спустился в лощину, еще раз поднялся на пригорок и тогда только увидел дымящие землянки и за ними первые дома Даниловки.

Солнце уже зашло, когда он вошел в село. Он шел с запада, оттуда, где на небосклоне еще горели зловеще-багровые полосы заката. Но никто, казалось, не замечал ни заката, ни пришельца. Чувствуя на сердце какую-то необычайную, пьянившую его легкость, он почти бежал по извилистой сельской улице, вдоль высоких плетней и заборов, пока не добежал до того места, где из-за домов показались пепельно-зеленое море, которое рябил и морщил ветер, и мокрый песчаный берег, с лежащими на нем черными, тяжелыми лодками и развешанными на столбах сетями. Здесь он свернул в закоулок и остановился. Игравшие в пыли ребятишки с удивлением увидели, как какой-то высокий чужой человек пристально смотрит на изломанный, покривившийся плетень и заброшенный двор, поросший серебристой полынью и подорожником с жирными, пыльными листьями. В глубине двора виднелся домик с окнами без стекол. Камышовая крыша провалилась, в пустых комнатках росли крапива и бурьян. Их листва лезла в окна. Гнилая дверь, криво державшаяся на одной петле, была открыта.

Пришелец постоял, облокотившись о плетень, потом вошел во двор, но не через лаз в проломившемся плетне, а через калитку, едва державшуюся на ржавых петлях. Рассеянно ступая по крапиве, он прошел в домик и заглянул сначала в одну комнатку, потом в другую. Через завалившуюся крышу проникал багровый свет заката. Полы заросли бурьяном. В одном углу было нагажено. По облупившимся стенам бегали мокрицы.

Адаму хотелось найти хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь обломок знакомых ему вещей, но домик был совершенно пуст. Он вышел, снова ступая по крапиве, и прислонился к плетню. Ребятишки все еще играли на улице. Адам подошел к ним и спросил хриплым голосом, указывая на двор:

— Где старуха?

Дети остановились и с удивлением посмотрели сначала на него, потом на его руку, указывавшую на заброшенный домишко.

— Какая старуха? Бабушка Аксинья?

— Ну да, — с трудом проговорил он. — Бабушка Аксинья.

— Она померла, — хором ответили дети. — Давно уже. Ее сын помер в тюрьме. И она померла…

Адам еще раз посмотрел на домик, потом, ни слова не говоря, повернулся и пошел. Он не разбирался в своих чувствах. Может быть, в эту минуту он даже вовсе ничего не чувствовал и торопливо шагал по уже окутанной сумерками улице, отыскивая что-то и словно уже позабыв про вросший в землю, полуразвалившийся домик. Он искал стоявший в противоположном конце села дом Ерофея, отца Ульяны, хотел расспросить про нее, увидеть ее, обнять, поднять ее, — такую большую и сильную — как ребенка, долго целовать ее глаза, лоб, губы… Теплое, пьянящее чувство заполнило его грудь, когда он думал о предстоящей встрече.

Он шел теперь по главной улице и находился в центре села. За углом была корчма Евтея Данилова, направо — забор его двора, налево, через улицу — колодец с журавлем. Адам еще издалека увидел, не обратив на нее внимания, вышедшую из ворот женщину, которая подошла к колодцу, достала воды и наполнила принесенное ею ведро. Все это видел Адам, но в его памяти жила высокая, тоненькая, шестнадцатилетняя дикарка, а не покачивающая бедрами женщина с тяжелой поступью, отходившая от колодца с полным ведром на коромысле.

Он приблизился и застыл на месте, ошеломленный. Женщина с ведром была Ульяна — сомнений быть не могло — и все же это была какая-то чужая женщина.

Увидев Адама, женщина побледнела, медленно, не сводя с него глаз, нагнулась и поставила ведро на землю.

В ней трудно было признать прежнюю ловкую, гибкую девчонку, со смуглым худеньким личиком и неукротимым, вызывающим взглядом. Лицо ее пополнело и округлилось, стало бело-розовым, губы стали толще и, казалось, мягче. В глазах светилась какая-то беззащитная кротость. Она, как остановилась, так и стояла перед Адамом, изумленная, счастливая, испуганная, не в силах выговорить ни слова, беспомощно сложив руки. Губы ее чуть заметно двигались, она, видимо, пыталась что-то сказать, но не могла произнести ни звука. Глаза ее, устремленные на Адама, сверкали каким-то странным, чистым блеском. Она была беременна и держала руки над уже большим, раздувавшим ее передник, животом — до родов оставалось всего месяца три-четыре.