Петру Думитриу - Буревестник

Адам глянул на нее и побледнел. С ее лица, взгляд его скользнул на ее руки, потом на ее живот. Совершенно растерявшись, он еще раз посмотрел на Ульяну, потом на оставшиеся открытыми ворота, из которых она вышла. В воротах стояла старуха. Адам узнал ее: это была жена Евтея Данилова, мать Прикопа и Симиона. Она сердито поглядела на него и в ту минуту, как он к ней повернулся, злобно окликнула молодую женщину:

— Иди, невестка, нечего с прохожими разговаривать!

Ульяна вздрогнула, еще сильнее побледнела, опустила глаза и снова подняла их на Адама. Но в них не было ни стыда, ни признания своей виновности, а лишь тот же странный, неестественный блеск. Адам не мог этого вынести. Он повернулся и пошел прочь. Отойдя немного, он почувствовал, что она все еще стоит там, где стояла, и смотрит ему вслед; тогда он бросился бежать.

Адам бежал все дальше и дальше, бормоча бессвязные слова, прерываемые стонами. Запыхавшись и заметив, что село осталось далеко позади, он перешел на шаг. Шел он теперь по дороге, вдоль берега, у самого моря, продолжая стонать, разговаривать сам с собою и даже скрежетать зубами от душившего его горя. Иногда он останавливался, колотил себя по лицу и машинально двигался дальше.

Долго ли он шел — неизвестно; усталость наконец свалила его, он заснул у дороги и проспал как убитый несколько часов. Потом проснулся, посмотрел вокруг себя, скорчился словно от страшной боли и глухо застонал — ему приснилось, что застал Ульяну в объятиях Симиона. Но вокруг ничего не было, кроме темной степи, звездного неба, бушующего моря и ветра. Его охватило отчаяние. Он вскочил на ноги и побежал дальше, словно спасаясь от преследования. Но спастись было невозможно, потому что то, от чего он бежал, было внутри него.

Проводив глазами Адама, пока его не скрыл ехавший по улице воз сена. Ульяна почувствовала резкую боль в груди и животе. Боль вскоре прошла.

Свекровь еще что-то сказала ей, злобно ворча, но Ульяна ее не слушала. У нее звенело в ушах. Она была как в забытьи. Тяжело передвигая ноги, которые, казалось ей, вязли в толстом слое ваты, она оставила ведро посреди дороги, прошла, не замечая ее, мимо старухи и вошла в новый дом, который Евтей выстроил для Симиона после их свадьбы. Дверь так и осталась открытой. Ульяна вошла в комнату, села на кровать, опустила руки на колени, устремила неподвижный взгляд на стену и долго просидела так, едва дыша.

Она очень изменилась с тех пор, как забеременела — стала кроткой и терпеливой. Раньше, когда она была ко всему безразлична и озлоблена, свекровь побаивалась невестки, но за последнее время расхрабрилась и не давала ей проходу. Когда Ульяна выходила к колодцу, старуха подсматривала за ней — не заговорит ли она с соседками. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что невестка стоит с каким-то мужчиной, который, очевидно, был никто иной, как каторжник Адам Жора!

Бросив ведро с водой, Ульяна прошла мимо свекрови, как во сне, — ничего не видя и не слыша.

Старуха все это приметила и вечером, когда Симион вернулся с лошадьми, пьяный и злой, уже ждала его в воротах с новостями. Симион сначала не хотел верить, но старуха побожилась и предложила спросить у соседей — правда ли, что вернулся Адам Жора и действительно ли он встретился у колодца с Ульяной… Увидев ее, старуху, каторжник, наверно, решил, что Симион тоже поблизости и бросился бежать, как вор.

Симион взбеленился и не дождавшись, чтобы она кончила, кинулся в дом.

— Где ты, где? — хрипло кричал он, разыскивая жену.

Найдя, он схватил ее за волосы одной рукой, приподнял с кровати, а другой, сжатой в кулак, изо всех сил ударил по лицу, потом повалил на пол и стал бить сапогами.

Старуха ходила по двору и все прислушивалась — не услышит ли, как кричит и жалуется ненавистная невестка. Но, к своему удивлению, ничего не услышала. Было совсем поздно, когда из дома, наконец, вышел Симион. Весь хмель соскочил с него. Он был совершенно трезв и дрожал, как в лихорадке.

— Иди, иди туда скорей! — испуганно проговорил он.

— Что с ней? — спросила старуха.

— Не знаю. Ступай, посмотри.

В ту же ночь, в страшных мучениях, Ульяна родила мертвого ребенка. Несколько дней не знали, выживет ли она, но она выжила и медленно, очень медленно, стала выздоравливать.

Симион ее больше не трогал. Он попрежнему ненавидел ее, но слишком перепугался в ту ночь и боялся ее убить.

Прикоп Данилов работал масленщиком на грузовом судне «Арабелла Робертсон», принадлежавшем частному пароходству и плававшем со смешанным экипажем, который состоял из шведов, испанцев, мальтийцев, трех румын и двух негров. Капитан был англичанин. Плавала «Арабелла Робертсон» под панамским флагом. Известно, что законодательство этой республики, ничем не обеспечивая экипаж, чрезвычайно благоприятствует судовладельцам, которые, поэтому, бывают готовы на любые издержки, лишь бы на их кораблях развевался панамский флаг.

Был вечер. «Арабелла Робертсон» шла самым малым ходом, осторожно лавируя между пловучими бакенами и буями Маракаибской лагуны. Прикоп решил выйти на палубу, подышать свежим воздухом — внизу, в машинном отделении, можно было задохнуться от жары, растаять, изойти испариной. Он был в одних трусах и все-таки пот лил с него градом. Это был коротко остриженный, мускулистый, поджарый малый атлетического сложения, с гладкой, основательно измазанной черным машинным маслом кожей, с угловатыми, словно высеченными из камня чертами и холодными серыми глазами. Он начал взбираться наверх из сверкающей пропасти машинного отделения, где в красноватом свете электрических лампочек, в горячих парах и запахе теплого масла ходили громадные бронзовые поршни. На последних ступеньках трапа можно уже было надеяться на морскую прохладу, но, добравшись до них, Прикоп никакой прохлады не почувствовал. Он вылез на палубу, сделал еще два шага и, опершись локтями о планшир, остановился в глубоком раздумье. Внизу с таинственным шелестом скользила вдоль бортов вода; струя из насоса с глухим шумом падала в море. Дальше вода была черная, блестящая. Совсем близко, так, что можно было, казалось, достать до деревьев рукой, начинались темные заросли. Видна была сплошная масса листвы и за ней черная, темнее ночи, тень. «Что это? — недоумевал Прикоп. — Берег Венесуэлы? Остров?» Сквозь легкую, жаркую дымку виднелось далекое звездное небо. Прикоп задыхался, ему не хватало воздуха. В лагуне был полный штиль, пароход еле двигался. Наверху, в штурманской рубке, от которой Прикопа отделяли три надстройки и где горела лишь одна лампочка, скупо освещавшая компас, лоцман — толстый потный мулат, с торчавшей из-под черных усиков папиросой, направлял пароход по судоходному каналу. Налево и направо виднелись едва различимые в окутавшем море легком тумане красные, зеленые, белые точки. Саженях в ста от левого борта возвышалась над кораблем, вровень с его мачтами, стена черных, густых деревьев. Там царила мертвая, таинственная тишина. Прикоп обратил на это внимание, хотя думал совсем о другом. Он заметил, что пароход вибрирует и вздрагивает мелкой дрожью, что глухой рокот машины и свист пара доносятся из машинного отделения, но что кругом них все мертво, безмолвно и неподвижно, как во сне, словно «Арабелла Робертсон» плывет не по воде, а по воздуху, среди густых черных туч, но туману, где мерцают затерянные в нем отличительные огни.