Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

Обоев синий цвет изрядно вылинял,
В двери железной – кругленький глазок,
В углу портрет товарища Калинина –
Молчит: как в нашей хате образок.

Потолковали. Трахнул самогона я
И самосаду закурил…Эх, жисть!
Стели, жена, стели постель казённую
Да, как бывало, рядышком ложись.

Дежурные в глазок бросают шуточки,
Кричат зэка тоскливо за окном:
"Отдай, Степан, супругу на минуточку,
на всех её пожиже разведём".

Ах, люди, люди, люди несерьёзные,
Вам не хватает нервных докторов.
Ведь здесь жена, а не быки колхозные
Огуливают вашинских коров.

И зло берёт, и чтой-то жалко каждого…
Но с каждым не поделишься женой…
На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою
По рельсе железякою конвой.

Давай, жена, по кружке на прощание,
Садись одна в зелёненький вагон,
Не унывай, зимой дадут свидание,
Не забывай – да не меня, вот глупая, –
Не забывай притырить самогон.

Пусть на вахте обыщут нас начисто,
Пусть в барак надзиратель пришёл –
Мы под песню гармошки наплачемся
И накроем наш свадебный стол.

Женишок мой, бабёночка видная,
Наливает мне в кружку "Тройной",
Вместо красной икры булку ситную
Он намажет помадой губной.

Сам помадой губною не мажется
И походкой мужскою идёт,
Он совсем мне мужчиною кажется,
Только вот борода не растёт.

Девки бацают с дробью "цыганочку",
Бабы старые "горько!" кричат,
И рыдает одна лесбияночка
На руках незамужних девчат.

Эх, закурим махорочку бийскую,
Девки заново выпить не прочь –
Да, за горькую, да, за лесбийскую,
Да, за первую брачную ночь!

В зоне сладостно мне и не маятно,
Мужу вольному писем не шлю.
Никогда, никогда не узнает он,
Что я Маруську Белову люблю!

Товарищ Сталин, вы большой ученый –
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ – серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,
но прокуроры, видимо, правы,
сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе бывали в ссылке вы.

В чужих грехах мы с ходу сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
мы верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
где конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю,
как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра,
вот здесь из искры разводили пламя –
спасибо вам, я греюсь у костра.

Вам тяжелей, вы обо всех на свете
заботитесь в ночной тоскливый час,
шагаете в кремлевском кабинете,
дымите трубкой, не смыкая глаз.

И мы нелегкий крест несем задаром
морозом дымным и в тоске дождей,
мы, как деревья, валимся на нары,
не ведая бессонницы вождей.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
и в кителе идете на парад.
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
а щепки во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
тела одели ярким кумачом,
один из них был правым уклонистом,
другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
вам завещал последние слова –
велел в евонном деле разобраться
и тихо вскрикнул: «Сталин – голова!»

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
и пусть в тайге придется сдохнуть мне,
я верю: будет чугуна и стали
на душу населения вполне.

Птицы не летали там, где мы шагали,
Где этапом проходили мы.
Бывало, замерзали и недоедали
От Москвы до самой Колымы.

Много или мало, но душа устала
От разводов нудных по утрам,
Каторжной работы до седьмого пота,
И тоскливых дум по вечерам.

Мы песню заводили, но глаза грустили,
И украдкой плакала струна.
Так выпьем за сидевших, всё перетерпевших
Эту чарку горькую до дна.

Проходили годы. Да здравствует свобода!
Птицей на все стороны лети!
Сам оперативник, нежности противник,
Мне желал счастливого пути.

Снова надо мною небо голубое,
Снова вольным солнцем озарён,
И смотрю сквозь слёзы на белую берёзу,
И в поля российские влюблён.

Прощай, жилая зона, этапные вагоны,
Бригадиры и прозрачный суп!
От тоски по женщине будет сумасшедшим
Поцелуй моих голодных губ.

Так выпьем за свободу, за тёплую погоду,
За костёр, за птюху – во-вторых,
За повара блатного, за мужика простого
И за наших храбрых часовых.

Выпьем за лепилу и за нарядилу,
За начальничка и за кандей,
За минуту счастья, данную в спецчасти,
И за всех мечтающих о ней.

Наливай по новой мне вина хмельного,
Я отвечу тем, кто упрекнёт:
– С наше посидите, с наше погрустите,
С наше потерпите хоть бы год.

Это было давно.
Мы ещё не толпились в ОВИРе,
Но на КПСС надвигался пиздец.
А в Кремле, в однокомнатной
скромной квартире,
со Светланою в куклы возился
самый добрый на свете отец.

Но внезапно она,
до усов дотянувшись ручонкой,
тихо дёрнула их –
и на коврик упали усы.
Даже трудно сказать,
что творилось в душе у девчонки,
а папаня безусый был нелеп,
как без стрелок часы.

И сказала Светлана,
с большим удивлением глядя:
"Ты не папа, вредитель, шпион и фашист".
И чужой, нехороший,
от страха трясущийся дядя
откровенно признался:
"Я секретный народный артист".

Горько плакал ребёнок,
прижавшись к груди оборотня,
и несчастнее их
больше не было в мире людей,
не отец и не друг, не учитель,
не Ленин сегодня
на коленках взмолился:
"Не губите жену и детей!"

Но крутилась под ковриком
магнитофонная лента,
а с усами на коврике
серый котёнок играл.
"Не губите, Светлана!" –
воскликнув с японским акцентом,
дядя с Васькой в троцкистов
пошёл поиграть и…пропал.

В тот же час в тёмной спальне
от ревности белый
симпатичный грузин
демонстрировал ндрав.
Из-за пазухи вынул
воронёный наган "парабеллум"
и без всякого-якова
в маму Светланы – пиф-паф.

А умелец Лейбович,
из Малого театра гримёр,
возле Сретенки где-то
"случайно" попал под мотор.

В лагерях проводили
мы детство счастливое наше,
ну а ихнего детства
отродясь не бывало хужей.
Васька пил на троих
с двойниками родного папаши,
а Светлана меня-я-я…
как перчатки меняла мужей.