Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.4

Герман достал из шкафа дядин галстук с белыми серпиками и черными отбойными молоточками на красном фоне – подарок профсоюза английских горняков. Сделал разболтанно дрожащими руками петлю. Залез на стул. Снял с крюка люстру. Прислушался на всякий случай, не одумается ли в такой страшный миг в груди безмолвствующий Внуго. Тот продолжал хладнокровно помалкивать, как бы намекая на то, что снимает с себя всяческую ответственность за происходящее, умывает свои шахтерские руки, которые Герман может наложить на себя в порядке торжества плюрализма мнений.

Помалкивай, сволочь, помалкивай, с обидой и ожесточением подумал Герман, обойдутся без тебя и твоих «Непримиримых противоречий бытия»по вертикали…

Слышна была только музыка, доносившаяся непонятно из каких сфер и тихо заполнявшая в последний миг существования Германа мировую пустоту.

Это не показалось ему таким уж странным явлением. На похоронах того самого закадычного приятеля, растратчика-самоубийцы, сперва произносили слова о его бесконечном благородстве, а потом, когда гроб заскользил в могильную тьму, тоже играла что-то очень скорбное рок-группа «Трупоукладчики».

Вообще, по свидетельствам людей, временно покинувших этот свет, а затем сюда возвратившихся, все они, уходя от нас, ясно слышали некий музыкальный гул, который все нарастал, нарастал вокруг, а потом начинал затихать, затихать…

Действительно, поскольку в начале мира было СЛОВО,то на исходе жизненного времени частного какого-либо лица – вместе с которым, в известном смысле, умирает и мир – не должна ли звучать МУЗЫКА?.. Не была ли она в миг Творения Мира Его, Слова,звуковой оболочкой и не в чистейшем ли эхе, продолжающем звучать в душе Мира и Человека, заключена ее божественная природа?

Герман вовсе не думал таким вот сложным образом, но если бы оказался рядом с ним в тот момент спец по переводам метафизических мыслей, то все вышесказанное выразилось бы на безмолвном языке души именно так, а не иначе.

В философском состоянии, знаете ли, пребывают иногда не только преподавательницы бывшего марксизма-ленинизма, жены генсеков или трудяги из института философии, но и простые, малообразованные люди, вроде парня с Воркуты. Герман, конечно, нисколько не походил, скажем, на Арину Родионовну, Платона Каратаева, старца Зосиму или Макара Девушкина, представлявшихся великим нашим философам людьми чуть ли не с идеальным слухом на все первостепенное и обладавших редким даром соотнесения частного с целым, то есть всего преходящего, человеческого – с божественным и вечным.

Но и этот молодой, слегка опустившийся человек услышал в последние секунды существования некую звуковую границу, отделяющую мир его жизни от молчания запредельных пространств.

Он не знал, что именно звучит и вообще – откуда вдруг забил музыкальный источник, хотя это за стеною очень одинокий меломан ублажал свой слух увертюрой к «Пиковой даме». Пару арий из этой великой оперы Герман запомнил, крутя кратковременный роман с немолодой уже певицей, потрясавшей воркутян исполнением партии Лизы во время гастролей в Воркуте …ой оперы. Арии эти он напевал в здорово перевранном виде либо с безнадежной похмелюги, либо после получки, в ресторации, в момент благодушного ожидания холодных закусок и графинчика водки…

В общем, бедняга Герман, услышав музыку, не понял, откуда она и что означает. Но он приник к ней слухом души, зачарованно забылся, а затем… а затем, не помня уже, что делает, весьма добросовестно, без всякого лукавства в мыслях и заведомой халтуры в действиях – повесился. Да, он отбрыкнул от себя стул, на котором стоял, но крюк люстры, к счастью, не выдюжил, и огромное тело самоубийцы рухнуло на пол.

Музыка за стеной продолжала звучать. Однако в те минуты Герман ее не слышал. Он с ужасом, и не совсем еще веря в спасение, отполз с места падения. Отполз, как отползает и внутренне отшатывается от края бездны человек, чуть было туда не сорвавшийся.

В этот момент кто-то позвонил в дверь. Герман по какой-то жутковато-комичной инерции действий полез было в петлю еще раз, чтобы заодно разом покончить с жуткой болью в горле и в позвонках шеи, но потом, остановленный странною силой и вновь услышав к тому же ту самую музыку, пошел на вторичный звонок.

Две незнакомых ему женщины, даже не поздоровавшись (они, как почти все москвичи, были мрачны в последнее время и раздражительны), затолкали в квартиру пару здоровенных узлов.

Одна из них, названная им про себя «дамой бубей», сразу влетела в туалет. Вторая – «червовая», – скривившись от сивушного душка, распорядилась так:

– Облачайтесь, Агдамов, и начинайте активно дедморозить около Лубянки. Раздавайте прохожим листовки. Особенно расторопничайте в часы пик. Если спросят насчет гостинцев, отвечайте в бороду, что не хлебом единым сыт человек, остальное – после приватизации!

Герман никак не реагировал на эти повеления. Музыка за стеной звучала у него в мозгу со странным значением, которое он никак не мог понять.

Из-за этого он почувствовал раздражение против каких-то демократок, нагло ворвавшихся в квартиру, против душка общественного энтузиазма, которым от них так и разило, и против самого себя. Ему снова вдруг резко расхотелось жить. Тем более его случайно сочли за какого-то Агдамова. Фамилия эта моментально пробудила в груди желание опохмелиться «Агдамом» – этим отделившимся от России портвешком.

– Вы понимаете, что мы должны перехватить политическую инициативу у коммунистических трупов и доказать народу, что Дед Мороз есть символ великой анархии в природе, а не номенклатурная дрянь из Белого дома. Мы сейчас вернемся в очередь за черными колготками, а потом присоединимся к вам в виде Снегурочек с «матюгальниками». Понимаете?

Герман, кивнув, промолчал – лишь бы дамы побыстрей убрались восвояси. Затем в туалет впорхнула червовая, а бубновая продолжала наставлять:

– Дежурьте три часа, потом вас сменит Нестор Насморк, очень крупный, потомственный анархист-теоретик, вышедший из многолетнего подполья. Переоденьтесь в сортире ДЕТСКОГО МИРА.Детям широко улыбайтесь и желайте счастья в Новом году. Распишитесь за спецодежду. Она, между прочим, прислана анархистам баптистами из Чикаго. Это в Нью-Йорке.

Обе дамы слиняли, не попрощавшись. И снова кто-то зазвонил в дверь. Это был Паша Бушмин, по кличке Буш, человек в высшей степени влиятельный и богатый, который, собственно говоря, и втянул Германа в азартные погибельные игры. Хотя Герман сам умолил его о принятии в компашку состоятельных людей. Ставки в их играх были такими крутыми, что лезли глаза на лоб. На взгляд Германа, с тупым автоматизмом повторившего типичную психологическую ошибку всех неудачников, это было залогом крупного фарта.