Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.4

Маршал артиллерии, впервые в жизни уезжавший в турпоездку по территории бывшего своего врага, то есть Америки, отошел в сторонку и задумался, потому что суровому военно-приказному мышлению необыкновенно трудно так вот вдруг перелицеваться в мышление сугубо экономическое и штатское. Это вам не в Прагу танки ввести, едрит вашу мать, как бы говорил всем своим растерянным видом маршал-турист.

Затем Буш сказал Герману:

– Будь здоров. Мы тебе доверяем. Просек? Мы тебе доверяем. В кейсе – сто штук баксов. Не деревом причем, а зеленью.

Герман нисколько не трепетал, проходя мимо таможенников. Улыбался, когда пограничный чин сверял паспортное фото с его голубоглазой, располагавшей к себе физиономией.

Никаких проблем, подумал он, для побега из страны за границу ни по вертикали, ни по горизонтали – свобода! И все ж таки странно, что через этот номенклатурный зал можно вывезти не то что сто штук валюты, но даже соболино-бриллиантовую ушанку Мономаха…

В самолете он сидел рядом со старой дамой, от которой пахло чудесными духами. У Германа была потрясающая память на духи, которые он дарил подругам, а потом ими же иногда опохмелялся, но этот запах он чуял впервые. Стюардесса принесла ему еще чуток коньяку и банку пива.

Полет как бы поднимал его над всем земным и над муками обанкротившейся, пропившейся совести. Поэтому Внуго вдруг воспрял и вбивал в голову Германа авантюрные, подлые мысли, но ему от них становилось невыносимо тоскливо и стыдно.

Собственно, человек высоконравственный отличается от тряпки и преступника тем, что пылко сопротивляется даже самым привлекательным злодейским мыслям и не дозволяет им в конце концов превратиться ни в натуральное злодейство, ни в жлобский поступок.

Герману лезли в голову мысли насчет двинуть фуфло Бушу в Нью-Йорке, промотать все сто штук и жигануть со страшной силой по буфету, а уж потом сделать какое-нибудь прогрессивное заявление в ООН, что он пропил дядин партийный миллион и сто мафиозных тысяч, а посвятил он эту прогрессивную подлянку борьбе демократов против двойного подбородка премьер-министра Павлова и памяти крупных экономистов – жертв кровавого советского режима…

«Нет! Ничего я не пропью. С пьянью покончено. Бескорыстно отдам часть бабок «Лицу женского пола, торгующему своим телом в капиталистических городах»по горизонтали, чтобы девушка кончила «Учебное заведение»из трех букв и навсегда покинула по вертикали «Место продажи некоторыми женщинами своего достоинства»,первая буква «пэ». А потом… потом – башкой вниз с Бруклинского моста. Пусть все будет в жизни о’кей, то есть как в кино или в кроссворде журнала «Крестьянка» за 1947 год».

Он просто застонал вслух от гнусной логики Внуго, подлости собственного ума и разгильдяйства грез. Услышав этот тяжкий стон, соседка заметила, что тоже ненавидит летать. Они разговорились о всякой всячине, как это бывает в полете, когда бедное ваше существо бессознательно бежит к любому отвлечению – от сонма жутковатых фобий и чудовищной игры воображения.

Герман – не забудем, что человек он был очень немногословный, – с необыкновенной охотой делился со старой дамой своими мыслями о вреде вертикального руководства нашей экономикой и о сплошной горизонтальной коррупции, которую почему-то назвал в разговоре одним из парадоксов экономического пространства.

Дорожный разговор несколько приглушил поток соблазнительных предложений подлого Внуго, а отвлекающий разговор облегчал душу.

Герману казалось, что сам Ангелок сопутствия, расположившись над головою в бежевой нишечке рядом с фонариком и сложив губки в дудочку, обдувает его разгоряченное коньяком лицо, а Ангелок соседки шаловливо и даже не без какого-то тайного намека доносит до ноздрей – пощекочивает в носу грустным, нежно-терпковатым запахом незнакомых духов.

Они навевали на душу настроение трепетной грусти по всему безвозвратному и образовывали в уме видения того, что называл он «Распространенным в старину названием аристократического общества царской России»из четырех букв, то есть света.

Вместе с тем запах духов словно бы настойчиво пытался что-то пробудить в его памяти, что-то пытался ей внушить, а его самого подвигнуть на некий решительный шаг.

Вдруг все тело самолета затрясло то мелкой, то крупной, точь-в-точь похожей на дрожь послезапойную, когда организму далеко еще не ясно, удастся ли вообще ему опохмелиться в течение дня.

Везде загорелись таблички насчет пристяжных ремней. Герман подумал, что все, в общем, идет, к сожалению, как надо. За преступлениями следуют наказания, и разлагаться на дне океана в приличной компании пассажиров авиалайнера гораздо пристойней, чем в шалмане картежников или чем висеть в дядином галстуке, даже не зная, когда и кто тебя вынет из серпасто-молоткастой удавки, положит на фары олимпийские рубли и вправит за щеку вывалившийся язык.

Старая дама, схватившись за сердце, стала вдруг сползать с кресла. Герман, привыкший реагировать под землей на смертельную для работяг опасность, вскочил с кресла, отстегнул даму и уложил ее в проходе, яростно цыкнув на стюардессу, протестовавшую против действий, подрывающих веру пассажиров в спасительные инструкции.

В первом классе самолета из-за всей этой передряги воцарилась гробовая тишина. Все попытки привести даму в чувство не дали никаких результатов. Тело ее было бездыханно. Самолет продолжало трясти так, словно он старался скинуть с крыльев и фюзеляжа всех чертей белой горячки.

Тогда Герман бросился на бедную даму всем своим громадным телом и приник к ее устам с такой самозабвенной страстью спасения ближнего, с какой приникал он однажды к устам угоревшего в шахте товарища. Приник раз… приник два… три… Потом, вспомнив инструкцию по технике опасности, сдавил-отпустил… сдавил-отпустил грудную клетку.

Внуго шепнул ему, чтобы ребра, дубина, не поломал, но Герман мысленно послал его куда подальше в самых грязных выражениях. Увы, сердце дамы не билось. Он снова приник к ее устам и со свойственной его сознанию безалаберностью подумал, что дыханием такой силы можно бы, пожалуй, надуть дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА.

Ужасное воспоминание о пропитых пожертвованиях не помешало ему принимать самые экстренные меры для возвращения старой даме дыхания жизни.

Вдруг Герман почуял: «мотор» ожил… тук… тук… тук… и пульс слегка затрепетал в запястье… немного расслабились… тихо ожили мышцы лица… Он, стоя на коленях, чуть не заплакал от радости.

Стюардесса все еще продолжала каменным голосом вякать, что в проходе во время тряски лежать на женщинах не положено. Но Герман так заорал вдруг: «Конья-я-як!!! Мать твою… в гуд бай!!!» – что она мгновенно слетала в служебный отсек и возвратилась с полным фужером.