Юнас Ли - Хутор Гилье. Майса Юнс

Крестьянам, к которым он обратился, стоило только заслонить рукой глаза от солнца, чтобы увидеть, что это были их противники, направлявшиеся к Тискеванне — месту их завтрашней встречи, но они оказались достаточно хитры, чтобы льстиво сказать в ответ:

— Что за удивительная труба у господина капитана!

Во время таких походов помимо топографических съемок обмеряли и крестьянские пастбища, и все хуторяне, выступающие как спорящие стороны, обхаживали капитана, предупреждая все его желания. Это исключительно уважительное отношение, которым он пользовался в таких случаях, было для него неотделимо от посещения гор и составляло одну из его основных летних радостей…

— Что, рыбку ловили, Трунберг? — крикнул капитан, как только голова рыжего коня унтер-офицера показалась на повороте тропы. — Как будто форели? Свежие?

— Утреннего улова, господин капитан.

Капитан взял у него из рук связки рыб и посмотрел им под жабры.

— Да, что и говорить — видно, только из речки.

Унтер-офицер снял фуражку и обтер лоб и голову.

— Ну и пекло! Прямо клади рыбу на скалы — спечется! На всем пути мог бы печь, с самой долины, — сказал он.

— Ах, какая форель! Поглядите-ка вот на эту, Грип. Весит никак не меньше трех фунтов.

— Мать честная! — воскликнул вдруг унтер-офицер, вытягиваясь по стойке «смирно». — И фрекен тоже здесь!

Ингер-Юханна повернула лошадь и подъехала поближе, чтобы полюбоваться блестящими, в красную крапинку, рыбами, нанизанными на прутик и подвешенными к седлу.

Старый Ларс Оппидален, тот самый крестьянин, который потребовал, чтобы произвели новый обмер лугов, пересчитывая форели, тихонько провел своими заскорузлыми пальцами по руке Ингер-Юханны.

— Неужели и это превратится в прах! — проговорил он в глубоком изумлении, восхищенно глядя на девушку.

— Ларс, помоги фрекен сойти с лошади. Здесь, по этим скалам, лучше не ехать верхом — слишком крут подъем, да и поскользнуться недолго.

Тропинка взбиралась все выше и выше и часто исчезала в осыпях; лишь в заболоченных местах она теряла крутизну, и там можно было хоть немного перевести дух.

Вдруг над головами путников раздался резкий клекот орла; он сделал над ними несколько кругов, но, когда Йёрген кричал, всякий раз взмывал ввысь. Видно, у него где-то поблизости было гнездо. Вытащили дробовик капитана; Трунберг попытался подстрелить орла, но тот парил слишком высоко. Вот если бы подкараулить его, притаившись повыше за валунами!

Вот орел снова спустился и повис в воздухе, широко распластав крылья.

Вдруг откуда-то сверху, из-за валунов, грянул выстрел. Орел судорожно замахал крыльями, стараясь не терять высоты.

Пуля пробила ему крыло, и стоявшие внизу видели, как сквозь маленькую дырочку в перьях сверкало небо. Орлу становилось все труднее сохранить равновесие.

— Ой, да его подстрелили! — крикнула Ингер-Юханна.

— Кто же это стрелял? — с удивлением спросил капитан.

— Йёрген схватил ружье и полез наверх, к тем валунам, — объяснил Трунберг.

— Йёрген? Пусть не пытается меня уверить, что это его первый выстрел в жизни. Вот негодяй! Конечно, он заслужил хорошую взбучку. Но на этот раз я его прощу. Видит бог, выстрел отличный, Трунберг! Вот стервец! Ведь я ему строжайше запретил даже прикасаться к ружью.

— Запретил, запретил… — пробормотал Грип. — Тут нечему удивляться, фрекен Ингер-Юханна, запретный плод всегда сладок. Только благодаря подобным запретам мы как-то формируемся. Но они с детства приучают к поискам обходных путей, к скрытности. А потом это сказывается. Так получаются светлые головы, но дурные характеры.

Грип и Ингер-Юханна шли впереди с лошадьми.

В этот тихий предвечерний час зеленые луга в долине потонули в тумане, стершем все очертания. Но здесь, высоко в горах, воздух был по-прежнему ясным и прозрачным.

Шаг за шагом осторожно ступали лошади по мелкой осыпи, прокладывая путь между огромными глыбами скал, похожими на поросшие мхом серые дома. Кое-где из трещин этих глыб вылезали карликовые березки, словно пучки волос, а на скалистых уступах вились желтые побега паслена.

— Обратите внимание на то, как все здесь изломано, искорежено какой-то злой сверхъестественной силой. Вот уж можно с полным правом сказать, что жизнь здесь задавлена камнями, и все-таки она проложила себе путь! — Грип на мгновение смолк, а потом добавил: — Знаете, фрекен Ингер-Юханна, чего бы мне хотелось? — Ироническая усмешка, которая обычно кривила его губы, теперь исчезла. — Мне хотелось бы стать простым школьным учителем… Мне хотелось бы научить детей складывать слоги… думать… Я убежден, что все наши недостатки в нас закладывают с самого детства, и потом их уже трудно искоренить! Детей нужно учить только тому, что они действительно в состоянии понять и схватить. Да еще этот рой запретов, от которых все становится таким заманчивым! Я показал бы им наглядно последствия их поступков; например, взял бы спички и порох, положил вместе, да так, чтобы все взорвалось, и тогда сказал бы: «Пожалуйста, Йёрген, таскай, если хочешь, в карманах и порох и спички — сам же рано или поздно взлетишь на воздух…» Самое главное — это пробудить смолоду чувство ответственности. Только тогда можно стать человеком.

— Сколько у вас идей в голове, Грип!

— Вы хотите сказать — навязчивых идей? Будь у меня хоть немного писательского таланта… Но увы, я совсем не владею пером… Видите ли, есть всего лишь четыре двери: теология, филология, медицина и юриспруденция. Пока что я стучусь в четвертую, но сам не знаю, что мне там надо. Вы слышали, фрекен, когда-нибудь про такой опыт: кошку сажают под стеклянный колпак, из которого медленно выкачивают воздух. Кошка постепенно начинает замечать, что творится что-то неладное: дышать ей становится все тяжелее, воздуха с каждой секундой остается все меньше, и тогда она вдруг затыкает своей лапой отверстие, через которое выкачивают воздух… Я вот тоже возьму на себя смелость и заткну отверстие, через которое выкачивают воздух. Ведь мы все тоже сидим под колпаком, где нет воздуха. Конечно, я имею в виду не поэтов, нет, нет, боже избави, в сфере этих парящих в небесах служителей муз все сияет и сверкает, и им легко писать, что каждому открыто широкое поле деятельности на благо народа, во имя свободы, ради всего высокого и великого, и идти можно в любом направлении — дорог столько, сколько черточек у компаса. Но в реальной жизни здесь, на земле, для человека прозаического, который хочет взяться за какое-нибудь конкретное дело или поднять какой-то вопрос, для него все пути закрыты! Ведь все наши лучшие мысли и идеи не находят никакого применения в практической жизни. Уверяю вас, решительно никакого — даже самого себя ими не погубить…