Юнас Ли - Хутор Гилье. Майса Юнс

— А какую же другую деятельность можно для него выбрать? Уж не считаешь ли ты, что он должен стать сапожником и на коленях снимать мерки с заказчиков? Нет, этому не бывать, — ответил капитан убежденно и выпрямился. — Если уж нам оказалось по средствам дать ему возможность учиться, пусть учится. Я знал людей куда глупее его, и все же они стали священниками или фогтами.

Однажды капитан впопыхах кинул матери на стол письмо от тети Алетте, которое пришло вместе с его служебной почтой.

— Если там есть что-нибудь интересное, ты потом мне расскажешь! — крикнул он ей, подымаясь по лестнице в свой кабинет. За последнее время он стал еще более грузным, и одышка у него усилилась.

«Кристиания, 1 мая.

Горячо любимая Гитта!

На этот раз я пишу тебе с чувством тихой грусти. Пожалуй, мне хотелось бы употребить даже более сильное выражение. Мои старые уши словно слышат горестный крик, и он заглушает ясный голос надежды, которую мы питали и которой, боюсь, не суждено уже сбыться. И утешение я вижу только в окрепшей у меня за долгую жизнь вере, что все, что ни свершается на земле, определяется высшей мудростью.

Поскольку я до сих пор всегда старалась рассказывать тебе как можно более подробно все, что касается Ингер-Юханны, то и теперь мне кажется наиболее правильным не скрывать от тебя той внутренней борьбы, которую она сейчас ведет. Справиться с охватившим ее чувством ей поможет, я надеюсь, то обстоятельство, что оно не успело еще созреть и окрепнуть.

Но чувство это есть, и оно ее терзает — впрочем, я надеюсь, скорее как возможность, чем как реальность, поскольку, повторяю, оно не успело пустить в ней корни, не стало еще живым растением, которое нельзя вырвать, не ранив ее души.

Однако никогда еще хитроумные расчеты не приносили такой печальной победы, как та, которую одержала губернаторша, когда ради борьбы с рождающимся чувством удалила молодого человека из дома и даже преследовала его, чтобы дальнейшее пребывание в городе стало для него невозможным.

Если иметь в виду — а это было совершенно очевидно, — что Ингер-Юханна глубоко симпатизировала Грипу, когда ему приходилось терпеть столько несправедливостей, отстаивая свои убеждения, более того — была глубоко возмущена всеми этими преследованиями, то, собственно говоря, исход не так уж трудно было предсказать.

Как-то раз морозным днем, в начале зимы, Ингер-Юханна пришла ко мне в сильном волнении, надеясь, видимо, узнать от Йёргена, как обстоят дела у Грипа. Ведь это по ее побуждению Йёрген обратился к студенту с просьбой давать ему уроки четыре раза в неделю.

В этот день я убедилась в том, что до сих пор только подозревала, но что, однако, не скрылось от острого глаза твоей невестки, а именно, что студент Грип все больше и больше овладевал мыслями и думами Ингер-Юханны, хотя она и не отдает себе в этом отчета.

Бесполезно пытаться скрыть подобное чувство — это кризис, с которым она сама должна справиться, прежде чем стать женой другого, иначе она попадет в ложное положение и всю жизнь будет от этого страдать.

Я полагаю, хотя и не имею никаких точных сведений на этот счет, что сообщение о помолвке Ингер-Юханны было для Грипа горьким разочарованием и разрушило его, может быть, еще очень смутные надежды.

Никогда в жизни не забуду их юных серьезных лиц, когда они случайно встретились у меня. На мгновение их взгляды скрестились. Но они обменялись лишь немногими словами.

Ингер-Юханна упомянула о том, что слыхала, будто с ним поступили несправедливо.

— Возможно, фрекен, — отрезал он, взявшись за ручку двери, — ведь мыльные пузыри всегда лопаются!

Ингер-Юханна стояла, опустив глаза. Казалось, в эту минуту в ней произошла какая-то перемена. Должно быть, она вдруг поняла, что он пережил.

Увольнение Грипа из канцелярии губернатора послужило как бы сигналом для тех домов, где он давал частные уроки. С таким заметным человеком, как он, давно уже снискавшим себе дурную славу своими сумасбродными идеями, лучше не связываться. Губернатор подал другим пример, ему последовали.

Я от всей души предложила Грипу взять у меня в долг некоторую сумму, чтобы он смог спокойно прожить несколько месяцев и посвятить себя занятиям. За это время ему, возможно, и удалось бы подыскать себе новых учеников. Но он отказался, то ли из излишней щепетильности и гордости, то ли потому, что решил, будто я действую по наущению Ингер-Юханны. Ему пришлось, ввиду полного отсутствия средств, закрыть свою воскресную школу, которой он так гордился и которая была для него делом чести. Таким образом, он оказался для своих врагов предметом насмешек. Это, видимо, произвело на него глубокое впечатление и переполнило чашу. Йёрген рассказывает, что Грип бесцельно шатается по городу и проводит все вечера до глубокой ночи в кабаках и ресторанах, когда ему предоставляют кредит.

Я прекрасно понимаю, что если Ингер-Юханна этой зимой так часто меня посещала и прилежно училась вышивать бисером и парчой, то делала она это не ради своей старой тетки или старомодной вышивки, а исключительно в надежде хоть что-то о нем услышать. Во время своих посещений она бывала очень беспокойна, рассеянна и тут же вскакивала с места, когда вечером приходил Йёрген, но тот обычно говорил, что, увы, только напрасно прождал его — урок опять не состоялся.

Гитта, я не в силах забыть бледное, печальное лицо Ингер-Юханны и выражение ее вспыхнувших глаз, когда она как-то вечером вдруг воскликнула:

— Тетя, тетя… Тетя Алетте!

Это прозвучало как сдавленный крик.

Йёргену не удается узнать, где теперь живет Грип. Видимо, он не смог заплатить за комнату и ему пришлось съехать с квартиры.

Я описываю тебе все это так подробно, ибо верю и надеюсь, что в том кризисе, который переживает Ингер-Юханна, самое страшное уже позади.

С того вечера — как видно, она сама считает, что тогда забылась, — она, во всяком случае, больше не упоминает имени Грипа в разговоре не только со мной, но и с Йёргеном, это я знаю точно. Должно быть, она долго чувствовала духовное превосходство Грипа и пережила потом жестокое разочарование.

Плохо быть молодым, полным жизни, потому что тогда приходится много страдать. Знаешь, это вроде как с зубами: зубной болью перестаешь мучиться только в тот день, когда все твои зубы лежат в ящике стола».

«Нет, это письмо не стоит показывать отцу», — подумала мать.

Долговязый Ула работал ломом. Ему надо было заменить столб в ограде двора. Но земля глубоко промерзла, хотя солнце грело уже так жарко, что Уле то и дело приходилось вытирать шапкой пот с лица.

В течение этого утра все унтер-офицеры по очереди приезжали к капитану за жалованьем. Достаточно было поглядеть на колеса их повозок, заляпанных грязью, чтобы понять, до чего развезло дорогу.