Виктор Гюго - Труженики моря

Так как воды убавилось в барке, внешнее давление усилилось. Брезент вздувался все сильнее и сильнее. Точно нарыв, готовый вскрыться. Положение, ненадолго поправившееся, сделалось угрожающим.

Без втулки никак нельзя обойтись.

У Жилльята ничего не было, кроме одежды.

Он разложил было ее посушить на выдающихся утесах Малого Дувра.

Тут он сходил за нею и принес ее.

Он взял свой смоленый плащ и, став на колени в воде, всунул его в трещину, выпихнул опухоль брезента наружу и, стало быть, опорожнил ее. К плащу он прибавил овчину, к овчине рубашку, к рубашке куртку. Все взошло.

Он снял все, что на нем было, и прибавил к остальному. Втулка была готова и казалась надежной. Тревога Жилльята переменила форму, но он чувствовал, как она возрастала по мере того, как силы его угасали.

Он принялся выкачивать воду, но измученные руки с трудом поднимали черпалку, полную воды. Он был совершенно обнажен и дрожал от холода.

Он чувствовал грозное приближение последней крайности.

Вдруг шанс возможного спасения промелькнул у него в голове. Может быть, в море есть парус. Рыбак, случайно заехавший в Дуврские воды, может спасти его.

Жилльят надеялся, что его заметят.

Он ухватился за узловатую веревку и взобрался на Большой Дувр.

Ни одного паруса на горизонте. Ни одного фонаря. Пустыня, куда ни кинь глазом.

Жилльят впервые с начала своего подвига почувствовал себя обезоруженным.

Владычицей его стала роковая мгла. Сам он, с баркой, с машиной «Дюранды», со всем своим трудом, со всеми результатами труда, со всею отвагою своею, принадлежал теперь бездне. Бороться дольше не было возможности.

Никакое испытание, никакой ужас из испытанных Жилльятом не мог бы сравниться с тем, что он теперь переживал.

Если втулка не выдержит, течь откроется; «Пузан» неизбежно пойдет ко дну. А если «Пузан» пойдет ко дну, машина погибла. Ее оттуда не достать никакими силами. Двухмесячный титанический труд пойдет прахом. Начинать дело невозможно. У Жилльята нет ни материалов, ни кузницы. Может быть, на рассвете ему придется увидеть, как его труд медленно и безвозвратно канет в бездну.

Страшно чувствовать под собою мрачную силу.

Бездна тянула его к себе.

Если барка его затонет, ему не останется ничего больше, как умереть с голоду и с холоду, как умер тот заброшенный на скалу человек.

Неслыханный героизм окончится бессилием.

Жилльят, подавленный неведомой силой, сказывавшейся в ропоте вод, в волнах, в пене, в шквалах, в тучах, в вихрях, в таинственном сочетании крыльев, светил и скелетов, в возможном намерении, скрытом под всем этим, — упал духом, отказался от всего, вытянулся на скалах к звездам и, скрестив руки перед грозным мраком, вскричал: «Пощади!»

Пораженный необъятностью, он обратился к молитве.

Прошло несколько часов.

Встало ослепительное солнце.

Первый луч его осветил на вершине Большого Дувра неподвижную форму. То был Жилльят.

Он лежал, распростертый на скале.

Оледеневшая, окостеневшая нагота не двигалась, не вздрагивала больше. Закрытые веки были бледны. Трудно было бы сказать, что это не труп.

Солнце как будто смотрело на него.

Если этот человек еще не умер, то он был так близок к смерти, что малейшего холодного дуновения было бы достаточно, чтобы порушить его. Но пахнул теплый и живительный ветер, весеннее дыхание мая.

Солнце поднималось в глубокой лазури неба; лучи его зарделись. Свет стал теплом. И обдал Жилльята.

Жилльят не двигался. Если он дышал, то таким слабым дыханием, что оно не затуманило бы и зеркала. Солнце продолжало свой путь, бросая на Жилльята все менее и менее косвенные лучи. Ветер, сначала бывший только теплым, теперь сделался горячим.

Неподвижное и обнаженное тело все еще было без движения. Только кожа казалась не так синею.

Солнце, приближаясь к зениту, упало отвесно на вершину Дувра и щедро озарило ее светом; к этому присоединилось бесконечное отражение ясного моря: скала начала согреваться и согрела человека.

Жилльят вздохнул.

Он был жив и шевельнулся.

Морские птицы, знавшие Жилльята, кружились над ним в тревоге. Но в этой тревоге было что-то нежное, братское. Они слегка вскрикивали, будто окликая его. Чайка, любившая его вероятно, подлетела совсем близко. И принялась говорить ему что-то. Он не слышал. Она прыгнула к нему на плечо и слегка коснулась губ его.

Жилльят открыл глаза.

Птицы переполошились и улетели.

Жилльят поднялся на ноги, вытянулся, как пробуждающийся лев, побежал на край платформы и посмотрел вниз в Дуврский пролив.

Там стоял «Пузан», целехонький. Втулка удержалась; море, вероятно, не много ее тревожило.

Все было спасено.

Силы Жилльята восстановились.

Он выкачал воду из «Пузана», и щель поднялась выше уровня воды. Тогда он весело оделся, попил и поел и затем провел целый день за починкой.

На другой день, на заре, разобрав изгородь и открыв ход в пролив, Жилльят с семьюдесятью тысячами франков в поясе, стоя на «Пузане» возле спасенной машины, вышел из Дуврского ущелья.

Нынешний С<���ен>-Сампсон — почти город; сорок лет тому назад С<���ен>-Сампсон был почти деревней.

С наступлением весны и с прекращением зимних вечеров там переставали полуночничать, а ложились спать с закатом солнца. Там вставали с рассветом и ложились с закатом.

С<���ен>-Сампсон, за исключением нескольких богатых мещанских семейств, населен каменоломами и плотниками. Его порт существует для починки судов. Там каждый день происходит ломка камня или выпиливание досок; тут кирка, там молоток. Нескончаемая работа над дубом и гранитом. Вечером эти труженики падают от усталости и спят мертвым сном.

Однажды вечером, в начале мая, поглядев несколько минут на молодой месяц за деревьями и послушав шаги Дерюшетты, которая гуляла одна в ночной прохладе, в саду Браве, месс Летьерри возвратился в свою комнату, выходившую окнами на порт, и лег. Дус и Грас были в постели. Кроме Дерюшетты, все в доме спали. Спали также все и в С<���ен>-Сампсоне. Ворота и ставни были везде заперты. На улицах не было прохожих. Несколько редких, светящихся точек, подобно миганью глаз, готовых угаснуть, мерцали там и сям сквозь слуховые окна на крышах, — знак, что ложилась спать прислуга.

Популярность месса Летьерри в С<���ен>-Сампсоне зависела от его успеха. Кончилась удача, настало запустение. Надобно думать, что несчастье прилипчиво и что люди, которым не везет, заражены чумой, — от них сторонятся. Теперь женихи уже обегали Дерюшетту. Безлюдье вокруг Браве было теперь таково, что там не знали даже крупного местного события, наделавшего в тот день шуму во всем С<���ен>-Сампсоне. Ректор С<���ен>-Сампсона, преподобный Жоэ Эбенезер Кодрэ, разбогател. Его дядя, величавый декан Асафа, умер на днях в Лондоне. Известие об этом было доставлено почтовым шлюпом «Кашмир», прибывшим из Англии в то же утро: мачта его была видна в Петровском рейде. «Кашмир», должен был уйти обратно в Соутгэмптон назавтра в полдень, и, как говорили, на нем предполагал отправиться преподобный ректор, вызванный на короткий срок в Англию, чтобы официально вскрыть завещание и исполнить другие неизбежные формальности, сопряженные с получением большого наследства. Во весь день в С<���ен>-Сампсоне ходили смутные толки. «Кашмир», преподобный Эбенезер, смерть его дяди, его богатство, его отъезд, его возможные повышения в будущем — были предметами говора. Оставался молчаливым один только не получивший известий дом — Браве.