Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Часть 2

Разсужденіе въ высшей степени нелогическое, нелѣпое, непродуманное разсужденіе. Но путники въ долинѣ смерти не склонны продумывать свои мысли, а доживающіе вѣкъ старые люди низшихъ классовъ мыслятъ вообще такъ же скудно, какъ и живутъ, и, безъ сомнѣнія, оцѣнили бы наши законы о бѣдныхъ съ болѣе философской точки зрѣнія, имѣй они тысячъ по десяти годового дохода.

Держась окольныхъ дорогъ и избѣгая встрѣчъ, наша безпокойная старушка Бетти шла, крадучись, въ теченіе долгаго, тяжкаго дня. И все же настолько не походила она на обыкновенныхъ бродягъ, что минутами, когда день началъ наконецъ склоняться къ вечеру, въ глазахъ ея загорался яркій огонь и слабое сердце начинало биться сильнѣе, какъ будто она говорила въ экстазѣ: «Господь проведетъ меня по моему пути».

Какія невидимыя руки вели ее по этому пути бѣгства отъ добраго самарянина, какіе замогильные голоса окликали ее, какъ ей казалось, что умершее дитя снова покоится у нея на рукахъ, и какъ она несчетное число разъ поправляла на себѣ шаль, чтобы лучше согрѣть ему ножки, какія разнообразныя формы башенъ, крышъ и колоколенъ принимали деревья, какъ за нею скакали безчисленные всадники съ крикомъ: «Вотъ она! Стой! Стой, Бетти Гигденъ!» и какъ они расплывались въ воздухѣ, настигнувъ ее, — все это останется неразсказаннымъ.

Шагая все впередъ и прячась отъ людей, прячась отъ людей и шагая, бѣдная, беззащитная женщина, словно убійца, преслѣдуемый всѣмъ околоткомъ, скоротала кое-какъ этотъ день и дождалась ночи.

«Кажется, заливные луга или что-то въ этомъ родѣ», бормотала она минутами на ходу, когда поднимала голову и замѣчала что-нибудь изъ окружавшихъ ее реальныхъ предметовъ. Вотъ, въ темнотѣ передъ ней поднялось какое-то большое зданіе со множествомъ освѣщенныхъ оконъ. Изъ высокой грубы, стоявшей за домомъ, шелъ дымъ, а гдѣ-то въ сторонѣ шумѣло водяное колесо. Между нею и домомъ лежала площадь воды, въ которой отражались освѣщенныя окна. Кругомъ тянулись рядами деревья.

«Смиренно благодарю Всесильнаго и Преславнаго Бога за то, что я дошла до конца моего странствія», сказала Бетти Гигденъ, воздѣвъ къ небу свои изсохшія руки.

Она пробралась къ стволу одного изъ деревьевъ, откуда, въ промежутки между стволовъ и вѣтвей, ей были видны освѣщенныя окна, реальныя и отраженныя въ водѣ. Она поставила свою чистенькую корзинку, опустилась на землю и прислонилась къ стволу. Ей это напомнило подножіе креста, и она поручила себя Тому, Кто умеръ на немъ. У нея хватило силъ расправить на груди письмо такимъ образомъ, чтобы всякій сразу могъ замѣтить, что тамъ лежитъ бумага. Силъ ея хватило только на это, и когда это было сдѣлано, онѣ покинули ее.

«Здѣсь я въ безопасности», думала она, теряя сознаніе. «Меня найдетъ мертвою у подножія креста кто-нибудь изъ такихъ же бѣдняковъ, какъ я, — кто-нибудь изъ рабочихъ, трудящихся вонъ тамъ, гдѣ огни… Вотъ я ужъ не вижу освѣщенныхъ оконъ, но они свѣтятся — я знаю… Благодарю за все».

Мракъ разсѣялся, и надъ ней наклоняется чье-то лицо.

— Кто это? Неужели красивая леди?

— Не разберу, что вы говорите. Постойте: выпейте капельку вотъ этого… Дайте, я васъ подержу. Это водка. Я бѣгала за ней. Вамъ показалось, что я долго ходила?

Да, это лицо женщины, красивое лицо, отѣненное густыми темными волосами, — встревоженное, милое лицо женщины, молодой и прекрасной. «Но вѣдь на землѣ уже ничто не существуетъ для меня: должно быть, это ангелъ».

— Давно я умерла?

— Не понимаю, что вы говорите. Проглотите еще каплю, — вотъ такъ. Я очень торопилась и никого не привела съ собой: боялась, что умрете, если увидите новыхъ людей.

— Я умерла?

— Я не могу разобрать, что вы сказали. У васъ голосъ такъ ослабѣлъ, что ничего невозможно разслышать. А вы, — вы слышите меня?

— Да.

— Сейчасъ я возвращалась съ работы (я была въ ночной смѣнѣ эту ночь). Я проходила вотъ тутъ по тропинкѣ, услышала стонъ и нашла васъ.

— Съ какой работы, дорогая?

— Вы спрашиваете, съ какой работы? — Съ писчебумажной фабрики.

— Гдѣ это?

— Ваши глаза обращены къ небу, и вы не можете видѣть ее. Она совсѣмъ близко отсюда… Видите вы мое лицо? Вотъ, я наклоняюсь надъ вами.

— Вижу.

— Приподнять васъ?

— Нѣтъ, не сейчасъ.

— Положить вамъ руку подъ голову? Я это сдѣлаю осторожно, вы и не почувствуете.

— Нѣтъ, подождите… Бумага… письмо.

— Письмо? У васъ на груди?

— Благослови васъ Господь!

Она читаетъ письмо съ изумленіемъ, и съ новымъ выраженіемъ жалости и участія смотритъ на неподвижное лицо, подлѣ котораго стоитъ на колѣняхъ.

— Мнѣ эти имена знакомы. Я часто слышала ихъ.

— Вы отошлете письмо, моя дорогая?

— Не могу разобрать… Позвольте, я опять смочу вамъ лобъ и губы. Ахъ, бѣдная вы моя! (Это было сказано сквозь обильно текущія слезы.) О чемъ вы спрашиваете? Постойте: я наклонюсь поближе.

— Вы отошлете письмо?

— Тому, кто писалъ его? Да? Вы этого хотите? — Отошлю непремѣнно.

— Никому другому не отдадите?

— Нѣтъ, не отдамъ.

— Во имя старости, которая и къ вамъ придетъ съ годами, во имя смертнаго вашего часа, — обѣщайте, моя дорогая, что никому не отдадите письма кромѣ писавшаго его.

— Не отдамъ, — даю вамъ торжественное слово.

— Никогда не передадите въ приходъ? — спросила она еще разъ съ судорожнымъ движеніемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — торжественно обѣщаю.

— Не дадите приходу дотронуться до меня? Не позволите даже взглянуть на меня? — спросила она опять.

— Не позволю, — обѣщаю и клянусь.

Признательная, счастливая улыбка освѣтила изможденное старое лицо. Умирающіе глаза, тускло глядѣвшіе на небо, обращаются съ сознательнымъ выраженіемъ на доброе молодое лицо, съ котораго капаютъ крупныя слезы, и на сморщеннымъ губахъ вновь появляется улыбка, когда онѣ произносятъ:

— Какъ васъ зовутъ, душечка?

— Лиззи Гексамъ.

— Должно быть, я вамъ кажусь очень безобразной? Вамъ непріятно меня поцѣловать?

Въ отвѣтъ на это свѣжія губы быстро прижались къ холодному, но улыбающемуся рту.

— Спаси васъ Господь, моя радость! Теперь подымите меня.

Лиззи Гексамъ осторожно подняла многострадальную сѣдую голову и вознесла ее высоко — къ небесамъ.

«Благодарю Тебя, Создатель, что Ты сію сестру нашу изъ юдоли грѣха и печали». Такъ читалъ его преподобіе Фрэнкъ Мильвей не совсѣмъ твердымъ голосомъ, ибо сердце говорило ему, что не все какъ будто было ладно между «нами» и «нашею сестрой» въ этомъ мірѣ и что подчасъ, когда мы читаемъ эти слова надъ нашей умершей сестрой или надъ нашимъ умершимъ братомъ, они звучатъ жестокой насмѣшкой.

А Слоппи, отъ котораго покойница никогда не отворачивалась, пока не убѣжала отъ него совсѣмъ, зная, что нѣтъ другого средства разлучить его съ нею, — Слоппи еще не находилъ въ своемъ сердцѣ искреннихъ словъ для такого благодаренія. Своекорыстно это было со стороны Слоппи, но и простительно, ибо «сія сестра наша» была для него больше, чѣмъ мать.