Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Часть 3

— Молчи! Этого я не хочу слушать, — перебилъ онъ ее. — Въ этомъ ты ошибаешься, хотя во всемъ остальномъ совершенно права… Кстати: я вспомнилъ — что долженъ сообщить тебѣ одну вещь. Я имѣю вѣскія основанія надѣяться, что наши доходы никогда не уменьшатся.

Ей, можетъ быть, слѣдовало бы больше заинтересоваться этимъ извѣстіемъ, но она опять занялась разсматриваніемъ пуговицы, которая привлекла ея вниманіе за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, и приняла его слова почти равнодушно.

— Ну вотъ, мы наконецъ и добрались до сути, — воскликнулъ онъ, подтрунивая надъ ней. — Такъ это-то заботило тебя?

— Нѣтъ, не это, — отвѣчала она, крутя пуговицу и качая головой.

— Господи спаси и помилуй мою бѣдную женушку! — вскрикнулъ онъ. — У нея есть еще въ-четвертыхъ!

— Да, Джонъ. Это заботило меня немножко, такъ же, какъ и во-вторыхъ, — сказала она, продолжая заниматься пуговицей. — Но это — то, о чемъ я теперь говорю, — забота совершенно другого характера. Гораздо глубже и спокойнѣе другихъ заботъ.

Онъ наклонился къ ней лицомъ. Она подняла свое личико навстрѣчу ему и, положивъ правую ручку ему на глаза, оставила ее такъ.

— Ты помнишь, Джонъ, въ хоть день, когда мы вѣнчались, папа говорилъ о корабляхъ, которые, быть можетъ, плывутъ къ намъ изъ дальнихъ, невѣдомыхъ морей?

— Отлично помню, дружокъ

— Мнѣ кажется… между ними…. есть корабль на океанѣ… который несетъ… тебѣ и мнѣ… ребеночка, Джонъ.

Былъ вечеръ. На бумажной фабрикѣ уже прекратилась работа, и всѣ дороги и тропинки вокругъ нея были усѣяны народомъ, возвращавшимся домой послѣ дневного труда. Мужчины, женщины и дѣти шли группами, и много тутъ было яркихъ, пестрыхъ платьевъ, которыя раздувало легкимъ вечернимъ вѣтеркомъ. Смѣшанный гулъ голосовъ и звуки смѣха радовали ухо, какъ радовали глазъ порхающіе яркіе цвѣта. На первомъ планѣ этой живой картины нѣсколько человѣкъ собравшихся въ кучку мальчишекъ бросали камешки въ запруженную воду рѣки, отражавшую зарумянившееся небо, и слѣдили, какъ но поверхности ея расходились круги. Нельзя было не оцѣнить въ этотъ румяный, ясный вечеръ всей красоты и широты ландшафта, раскинувшагося за этой толпой расходившагося по домамъ рабочаго люда, за этой серебряной рѣкой, за темно-зелеными полями хлѣба, такого роскошнаго, что шедшіе черезъ поля по узенькимъ тропинкамъ люди, казалось, плыли въ немъ, погрузившись по грудь, — за живыми изгородями и купами деревьевъ, — за вѣтряными мельницами на холмѣ,- вплоть до того мѣста, гдѣ небо сходилось съ землей, какъ будто человѣчество не было отдѣлено безпредѣльнымъ пространствомъ отъ неба.

Это былъ вечеръ субботы, а въ субботніе дни деревенскія собаки, всегда гораздо больше интересующіяся человѣческими дѣлами, чѣмъ своими собственными, бываютъ особенно непосѣдливы. Собаки шныряли около бакалейной, около мясной и около кабака, проявляя ненасытную любознательность. Необъяснимый интересъ ихъ къ кабаку невольно наводилъ на мысль о затаенномъ распутствѣ собачьей натуры. Тамъ нечѣмъ было поживиться по части ѣды, а такъ какъ собаки не питаютъ пристрастія ни къ пиву, ни къ табаку (собака мистрисъ Гёббардъ, говорятъ, курила, но это не доказано), то, очевидно, только симпатія къ пороку влекла ихъ туда. Правда, въ кабакѣ играла скрипка, но до того отвратительная, что одинъ отощалый большой песъ, обладавшій, вѣроятно, болѣе тонкимъ слухомъ, чѣмъ его товарищи, находилъ нужнымъ отходить иногда за уголь и выть. Но и онъ всякій разъ возвращался опять къ кабаку съ упорствомъ записного пьяницы.

Въ деревнѣ въ этотъ день было даже что-то въ родѣ ярмарки. Нѣсколько штукъ окаменѣлыхъ пряниковъ, давно уже отчаявшихся найти себѣ сбытъ и даже посыпавшихъ главу пепломъ отъ горя, теперь опять взывали къ публикѣ изъ-подъ убогаго навѣса. Такъ же безнадежно взывала къ публикѣ и кучка орѣховъ, давнымъ давно изгнанныхъ изъ Барцелоны и все-таки такъ плохо говорившихъ по англійски, что они называли себя пинтой, хотя ихъ было всего какихъ-нибудь четырнадцать штукъ. Бродячая панорама, начавшая свою карьеру Ватерлооской битвой и съ тѣхъ поръ преподносившая ее зрителямъ подъ названіемъ всѣхъ позднѣйшихъ сраженій, передѣлывая лишь, по мѣрѣ надобности, носъ герцогу Веллингтону, вводила въ соблазнъ любителей исторіи въ картинахъ. Какая-то показывавшая себя за деньги толстуха, которую откормили, должно быть, свининой (по крайней мѣрѣ ея товаркой по профессіи была ученая свинья) выставила для публики свой портретъ въ натуральную величину, въ открытомъ лифѣ въ нѣсколько ярдовъ въ обхватѣ, въ томъ самомъ платьѣ, въ которомъ она представлялась ко двору. Все это были развлеченія не слишкомъ возвышенныя, какими были и будутъ всегда развлеченія грубыхъ дровосѣковъ и чернорабочихъ въ этой сторонѣ Англіи. И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ имъ развлекаться? Довольно съ нихъ ихъ болѣзней. А если имъ нужно чѣмъ-нибудь разнообразить свои ревматизмы, такъ на это есть лихорадка, чахотка, наконецъ всевозможныя разновидности ревматизма, а ужъ никакъ не такая излишняя роскошь, какъ зрѣлища.

Въ тѣхъ мѣстахъ, куда разнообразные звуки этой арены порока, расплываясь въ тихомъ вечернемъ воздухѣ, доносились лишь урывками, смягченные разстояніемъ, тишина вечера казалась еще полнѣе въ силу контраста. И такою была она для Юджина Рейборна, въ тотъ часъ, когда онъ ходилъ по берегу рѣки, заложивъ руки за спину.

Съ озабоченнымъ видомъ человѣка, который ждетъ кого-то, онъ ходилъ очень медленно, ровнымъ, размѣреннымъ шагомъ, между тѣмъ мѣстомъ берега, гдѣ на водѣ росли лиліи, и тѣмъ, гдѣ начиналась осока. Послѣ каждаго конца онъ останавливался и съ ожиданіемъ смотрѣлъ въ одну сторону.

— Какъ тихо! — вырвалось у него.

И правда, тихо было кругомъ. У рѣки, на травѣ, паслись овцы, и Юджину казалось, что никогда до тѣхъ поръ онъ не слыхалъ того скрипучаго, отрывистаго звука, съ какимъ онѣ щипали траву. Отъ нечего дѣлать онъ остановился и сталъ смотрѣть на нихъ.

«Глупый вы народъ, судя по всему. Но если у насъ хватаетъ ума прожить свой вѣкъ въ мирѣ съ собой, то вы умнѣе меня, хоть я и человѣкъ, а вы только баранина».

Какой-то шорохъ въ полѣ за изгородью привлекъ его вниманіе.

«Что это?» спросилъ онъ себя. Онъ, не спѣша, дошелъ до калитки и заглянулъ черезъ нее. «Ужъ не ревнивецъ ли рабочій какой-нибудь съ фабрики? Охотнику съ ружьемъ здѣсь, я думаю, не большая пожива. Здѣсь мѣста рыболовныя».

Лугъ былъ только что скошенъ, и на его желтозеленомъ фонѣ еще видны были слѣды косы и колеи отъ колесъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ провозили сѣно. Въ концѣ одной такой колеи стоялъ свѣжій стогъ сѣна, закрывавшій видъ.

Что если бы онъ дошелъ до этого стога и обошелъ его кругомъ? Но къ чему праздныя догадки? То, что случилось, должно было случиться. И если бы даже онъ заглянулъ за стогь, какое предостереженіе себѣ могъ бы извлечь онъ изъ того, что тамъ лежалъ ничкомъ какой-то лодочникъ?