Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Часть 3

— Какая это была прелестная греза! — сказалъ онъ.

— Но зато я опять слышала пѣніе моихъ птичекъ и нюхала мои цвѣты. Да, правда! — подхватила дѣвочка съ восторгомъ. — И, Боже! — что это было за прекрасное, божественное пѣніе, и какъ удивительно сладко пахли цвѣты!

— Останьтесь здѣсь, помогите ходить за мной, — проговорилъ онъ спокойно. — Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ваши видѣнья посѣтили васъ здѣсь прежде, чѣмъ я умру.

Она прикоснулась рукой къ его губамъ, потомъ тою же рукой прикрыла себѣ глаза и воротилась къ своей работѣ, тихонько напѣвая пѣсенку. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ слушалъ пѣсенку, пока она не затихла.

— Мортимеръ!

— Я здѣсь, мой дорогой.

— Дай мнѣ чего-нибудь… удержи меня здѣсь еще на нѣсколько мгновеній…

— Удержать тебя здѣсь, Юджинъ?

— Да. Не дай мнѣ опять уйти туда… въ ту неизвѣстную страну, гдѣ я постоянно блуждаю… Я чувствую, что я только что воротился оттуда и что сейчасъ опять начну странствовать тамъ… Удержи меня, мой другъ!

Мортимеръ далъ ему изъ возбуждающихъ средствъ того, что можно было дать съ безопасностью (всѣ они были тутъ же, подъ рукой) и наклонился надъ нимъ, собираясь предостеречь его, чтобъ онъ не говорилъ слишкомъ много, какъ вдругъ онъ сказалъ:

— Не запрещай мнѣ говорить. Я долженъ говорить. Если бъ ты зналъ, какая это мука сознавать, что уходишь куда-то… И какъ невыносимо тяжело блуждать въ тѣхъ невѣдомыхъ странахъ… Гдѣ онѣ, Мортимеръ, — эти безконечныя страны? Вѣрно, на неизмѣримомъ разстояніи отъ насъ?

По лицу друга онъ понялъ, должно быть, что теряетъ сознаніе, потому что черезъ секунду прибавилъ:

— Не бойся, я еще не ушелъ… О чемъ бишь я говорилъ?

— Ты хотѣлъ что-то сказать мнѣ, Юджинъ. Мой добрый, бѣдный другъ! Ты хотѣлъ что-то сказать своему старому другу, — тому, кто всегда любилъ тебя, восхищался тобой, подражалъ тебѣ во всемъ, кто былъ ничто безъ тебя и теперь — видитъ Богъ! — съ радостью легъ бы на твое мѣсто, если бъ могъ.

И Мортимеръ закрылъ лицо руками.

— Молчи, молчи! — сказалъ ему Юджинъ съ нѣжнымъ взглядомъ. — Я этого не стою. Мнѣ радостно это слышать, старина, но я не стою этого. Это нападеніе, Мортимеръ, это звѣрское убійство…

Мортимеръ наклонился надъ нимъ съ удвоеннымъ вниманіемъ и сказалъ:

— Мы съ тобой подозрѣваемъ кое-кого.

— Больше чѣмъ подозрѣваемъ. Но, Мортимеръ, пока я здѣсь лежу, и потомъ, когда я буду лежать уже не здѣсь, я не хочу, чтобы преступникъ былъ привлеченъ къ суду.

— Юджинъ?..

— Это погубитъ ея доброе имя, мой другъ. Она будетъ наказана, а не онъ. Я и такъ сдѣлалъ ей довольно зла. И еще больше зла сдѣлалъ ей въ своихъ мысляхъ, въ намѣреніяхъ. Ты помнишь, какое мѣсто вымощено благими намѣреніями? Оно вымощено и дурными намѣреніями тоже. Мортимеръ, я здѣсь лежу изъ-за этого, и потому знаю.

— Успокойся, мой милый.

— Я успокоюсь, когда ты пообѣщаешь мнѣ. Мортимеръ, другъ мой! Этого человѣка не надо преслѣдовать. Если на него падетъ подозрѣніе, уговори его молчать и спаси. О мести за меня не думай; думай только о томъ, чтобы замять дѣло и защитить ее. Ты можешь, если захочешь, устранить улики. Слушай, что я скажу: это не школьный учитель, не Брадлей Гедстонъ. Ты слышишь? Повторяю: это не Брадлей Гедстонъ. Слышалъ? И еще повторю: это не Брадлей Гедстонъ.

Онъ замолчалъ, обезсилѣвъ. Его рѣчь была произнесена еле слышнымъ шепотомъ, съ перерывами и невнятно, но, напрягая всѣ силы, онъ сумѣлъ произнести ее настолько ясно, что нельзя было ошибиться въ смыслѣ словъ.

— Другъ мой, я опять ухожу. Удержи меня, если можно, еще на минуту.

Мортимеръ приподнялъ его голову, взявшись подъ шею, и поднесъ къ его губамъ рюмку вина. Онъ очнулся.

— Я не знаю, какъ давно это случилось; не знаю, прошли ли съ тѣхъ поръ недѣли, дни или часы. Все равно. Теперь навѣрное уже идутъ розыски. Вѣдь такъ?

— Да.

— Останови ихъ! Отвлеки подозрѣнія. Не дай замѣшать ея имя. Огради ее. Преступникъ очернитъ ея имя, если его притянутъ къ суду. Пусть уйдетъ безнаказаннымъ. Лиззи и мое искупленіе прежде всего. Обѣщай мнѣ!

— Юджинъ, я сдѣлаю все, какъ ты просишь. Обѣщаю тебѣ.

Онъ обратилъ на своего друга благодарный взглядъ и вслѣдъ затѣмъ впалъ въ безпамятство. Глаза его остановились и снова приняли напряженное выраженіе, лишенное мысли.

Часы и часы, дни и ночи онъ оставался въ томъ же положеніи. Бывали минуты, когда онъ спокойно заговаривалъ съ своимъ другомъ послѣ долгаго промежутка безпамятства, — говорилъ, что ему лучше, или просилъ чего-нибудь; но прежде, чѣмъ ему успѣвали подать то, чего онъ просилъ, онъ опять забывался.

Маленькая швея, вся обратившаяся въ жалость и нѣжность, наблюдала за нимъ съ неослабнымъ вниманіемъ. Она аккуратно мѣняла ледъ или холодные компрессы на его головѣ и въ промежуткахъ пригибалась ухомъ къ его подушкѣ, ловя чуть слышныя слова, вырывавшіяся у него въ минуты бреда. Оставалось только удивляться, какъ могла она простаивать часами возлѣ него, согнувшись въ три погибели и чутко прислушиваясь къ каждому его стону. Онъ не могъ двигать руками и никакимъ знакомъ не могъ выразить своей душевной муки; но путемъ неотступныхъ наблюденій (если не таинственной силой симпатіи) дѣвочка научилась понимать его такъ хорошо, какъ не умѣлъ понимать даже Ляйтвудъ. Ляйтвудъ часто обращался къ ней за разъясненіями, какъ будто она была посредницей между чувственнымъ міромъ и этимъ безчувственнымъ человѣкомъ. И, мѣняя ему перевязки, ослабляя бинты, поворачивая его голову или поправляя на немъ одѣяло, она это дѣлала съ полной увѣренностью, что дѣлаетъ именно то, что ему нужно въ данный моментъ. Большую роль тутъ несомнѣнно играла природная тонкость осязанія и ловкость въ рукахъ, изощренная еще и навыкомъ въ тонкой работѣ, но не менѣе поражала и сообразительность ея.

Одно слово — Лиззи — онъ повторялъ милліоны разъ. Въ одну изъ перемежающихся фазъ своего отчаяннаго положенія, самую мучительную для окружающихъ, онъ только и дѣлалъ, что перекатывалъ голову по подушкѣ, безпрерывно твердя это имя, повторяя его торопливо, съ нетерпѣніемъ, со всею мукой мятущейся души и съ однообразіемъ машины. Безостановочно часами повторялъ онъ это имя и тогда, когда лежалъ неподвижно, глядя прямо передъ собой; но въ эти минуты онъ твердилъ его какимъ-то подавленнымъ голосомъ, въ которомъ звучали предостереженіе и ужасъ. Ея присутствіе или прикосновеніе ея руки къ его груди или лицу часто успокаивали его, и они привыкли ожидать, что послѣ этого онъ будетъ нѣкоторое время лежать тихо, съ закрытыми глазами, а потомъ придетъ въ сознаніе. Тѣмъ тяжелѣе бывало разочарованіе, ибо духъ его снова ускользалъ отъ нихъ въ тотъ моментъ, когда они уже радовались, что онъ возвращается къ нимъ.

Ужасна была для зрителей эта непрерывная борьба утопающаго, безпрестанно всплывавшаго на поверхность, съ тѣмъ, чтобы снова погрузиться на дно. Ужасна была она и для него самого. Его желаніе сказать своему другу что-то, лежавшее у него на душѣ, его отчаянныя усилія выразить это словами, такъ мучили его, когда онъ приходилъ въ сознаніе, что сроки сознательнаго состоянія отъ этого сократились. Какъ тонущій человѣкъ, вынырнувшій изъ глубины на поверхность, тѣмъ скорѣе погружается въ воду, чѣмъ больше борется съ ней, такъ и онъ, въ своей отчаянной борьбѣ, только быстрѣе уходилъ ко дну.