Чарльз Диккенс - Замогильные записки Пикквикского клуба

— Как это жаль! — воскликнул Самуэль.

— Еще бы! Он их обманывает кругом, и они этого совсем не замечают. Почти каждый день он пускается на новые проделки, за которые бы просто стоило его повесить за ноги на первой виселице.

Кончив эту сентенцию, старик Уэллер допил свой стакан и поспешил налить другой. В эту минуту раздался по коридору пронзительный женский голос.

— Слышишь, как рычит твоя мачеха, Сэмми, — сказал мистер Уэллер.

И вслед за этими словами миссис Уэллер вошла в комнату.

— Ты уж воротился? — сказала миссис Уэллер.

— Воротился, моя милая, — отвечал мистер Уэллер.

— Что? Еще не приходил мистер Стиджинс? А уж пора бы и ужинать.

— Нет еще, моя милая, и, сказать тебе всю правду, я бы не умер от тоски, если бы он вовсе позабыл дорогу к нашим воротам.

— Урод! — воскликнула миссис Уэллер.

— Спасибо на добром слове, душечка, — отвечал мистер Уэллер.

— Полно, старик, — сказал Самуэль. — Вот опять идет преподобный джентльмен.

При этом докладе миссис Уэллер поспешила отереть слезы, навернувшиеся на ее глазах. Старик угрюмо насупил брови и закурил трубку. Дорогой гость вошел, поклонился и с большим комфортом занял свое место.

Покорный убеждениям хозяйки, мистер Стиджинс выпил с дороги стаканчик ананасового пунша, потом другой и потом третий, который должен был предшествовать легкому ужину, приготовленному для него.

За ужином по большей части поддерживали беседу миссис Уэллер и достопочтеннейший мистер Стиджинс. Они рассуждали преимущественно о добродетельных овечках, принадлежавших к их стаду, и при всяком удобном случае подвергали грозной анафеме нечестивых козлищ, совратившихся с истинного пути. По многим несомненным признакам оказывалось, что самым гадким козлом был не кто другой, как неисправимый супруг миссис Уэллер.

Наконец, мистер Стиджинс, упитанный и упоенный, взял свою шляпу и, пожелав своей овечке спокойной ночи, вышел из дверей. Вслед за тем заботливый родитель отвел в спальню своего возлюбленного сына и оставил его одного.

Довольный событиями этого вечера, Самуэль скоро погрузился в сладкий сон; но это не помешало ему встать на другой день с первыми лучами восходящего солнца. Закусив на скорую руку, он немедленно собрался в обратный путь и уже переступил за порог гостеприимного дома, как вдруг отец остановил его.

– Едешь, Сэмми? — сказал он.

– Еду. А что?

— Если бы ты угораздился завернуть как-нибудь и взять с собой этого урода…

— Какого?

— Стиджинса.

— Зачем ты позволяешь ему показывать свой красный нос под кровлей «Маркиза Гренби»?

— Да разве я могу не позволить?

— Разумеется, можешь.

— Нет, Сэмми, не могу, — отвечал старик, покачивая головой.

— Почему же?

Мистер Уэллер старший устремил на своего сына глубокомысленный взор и проговорил тоном отчаянно-грустным:

— Ты еще глуп, друг мой Сэмми. Женись, тогда и узнаешь всю мудрость; но боже тебя сохрани жениться.

— Ну, так прощай, — ответил Самуэль.

— Погоди еще немножко.

— Если бы я был владельцем «Маркиза Гренби» и если бы этот негодяй повадился есть пироги за моим буфетом, я…

— Что бы ты сделал?

— Отправил бы его к черту на кулички.

Мистер Уэллер старший покачал головой и бросил невыразимо грустный взгляд на своего сына. Затем, пожав ему руку, он медленно отошел от ворот и предался размышлениям, обсуждая совет, данный ему любезным сыном.

Самуэль спокойно дошел до большой дороги и еще спокойнее сел в дилижанс, отправлявшийся в Лондон. Он думал о своей мачехе, о своем отце и о вероятных последствиях своего совета, если только старик послушается его на этот раз. Мало-помалу, однако ж, он выбросил все эти мысли из своей головы и, махнув рукой, сказал самому себе:

— Пусть будет, что будет.

A будет именно то, о чем в свое время и в подобающем месте мы намерены известить наших читателей в следующих главах этих достоверных записок.

Рано поутру двадцать второго декабря, в тот самый год, когда совершались описанные нами события, пикквикисты, проворные, как пчелы, поднялись со своих постелей и поспешили приветствовать друг друга в общей зале. Приближались святки во всем своем грозном величии и со всеми счастливыми обетованиями для честных людей, способных ознаменовать это время беззаботной веселостью, гостеприимством и простодушной любовью к ближним. Старый год, подобно древнему философу, готовился собрать вокруг себя искренних друзей и распроститься с ними раз и навсегда за веселой пирушкой, при звуках труб и литавр. Веселое время! Счастливое время! Таким, по крайней мере, было и казалось оно для четырех пикквикистов, утопавших в океане блаженства при одной мысли о предстоящих святках.

Но не одни пикквикисты в этом мире встречают с наслаждением святки — время взаимной любви, упований и надежд. Сколько семейств, разъединенных между собой огромными пространствами и рассеянных по распутиям тревожной жизни, соединяются теперь опять у домашнего очага союзом дружбы и любви, в котором заключается источник чистейших наслаждений, несовместных с заботами и печалями кратковременной жизни! Не напрасно повсюду, на самых крайних точках земного шара, между племенами американских дикарей, так же как между образованнейшими нациями Европы, существует верование, что в эту пору честный человек предвкушает первые радости будущего бытия, уготованного для него за пределами могилы. О, сколько полузабытых воспоминаний и отживших симпатий пробуждают в душе веселые святки!

Теперь мы пишем эти строки за несколько сот миль от того места, где в старину мы, из года в год, встречали этот день в веселом родственном кругу, вполне счастливые и довольные своей судьбой. Многие сердца, трепетавшие тогда от полноты душевного восторга, теперь совсем перестали биться; многие взоры, блиставшие в ту пору ярким светом, угасли навсегда; дружеские руки охладели; глаза, которых мы искали с нетерпением родственной любви, уже давно сокрыли блеск свой в душной могиле, и, однако ж, этот старый дом, эта самая комната, эти веселые голоса и улыбающиеся лица, их шутки, игры, смех, все без исключения, и даже самые мелочные обстоятельства, соединенные с этими счастливыми встречами, живо обновляются в душе с исходом каждого года, как будто последнее собрание происходило только вчера. Как же не назвать счастливым это время святок, если оно с такой отчетливостью воспроизводит в нашем воображении беззаботные дни детских радостей, если старик, убеленный сединами, с восторгом припоминает удовольствия своей цветущей юности, и если путешественники и матросы мысленно переносятся за тысячи миль, возвращаются к домашнему очагу и тихим радостям семейной жизни.