Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Итак, начался живой обмен мнениями относительно методов извлечения Лупчека из кадки. После долгих пререканий решение вопроса пришлось доверить Фогтеи, который только сейчас заметил, что висевшие из кадки ноги ему почему-то знакомы, где-то он их уже видел, — вот только где именно? Весьма не скоро, но все же он наконец вспомнил: ведь это его собственные прошлогодние сапоги, которые он не мог носить из-за мозолей и сплавил своему практиканту взамен двух пар головок для сапог, обусловленных в контракте о службе amice. Итак, сомнений, что в кадке amice Лупчек, у стряпчего не было. Вопрос извлечения его — ибо господин Лупчек фатально застрял в кадке и не было никакой возможности извлечь его оттуда задешево, не разнимая кадки, — ставился таким образом: стоит ли портить из-за него добротную вещь или не стоит? Господин Фогтеи вынес гуманное решение, согласно которому кадку необходимо было незамедлительно и с большой осторожностью разбить, ибо личность, застрявшая в ней, не кто иной, как его собственный практикант, который к тому же привез своему принципалу важные вести.

Обручи сбили, и amice Лупчек в полной сохранности выкатился вместе с рассыпавшимися клепками; то обстоятельство, что хозяин кадки раньше держал в ней муку, оставившую весьма заметный след и на бедняге amice, разумеется, особого упоминания не заслуживает.

— Violencia [70] Насилие (лат.). — покушение! — заорал достойный юнец, как только отдышался. — Я требую сатисфакции!

— Ладно, ладно, — сказал Фогтеи, — но раньше не грех бы умыться, друг мой.

— И то правда… — ответил господин Лупчек, совсем остыв, и поспешил к первому же колодцу.

— Ну-с? — спросил принципал, как только ему удалось остаться наедине с измученным помощником. — Сено или солома?

— Сено.

— Что ж он сказал?

— Согласился.

— После какого?

— После третьего.

— Очень хорошо, хотя мне жаль, что нам пришлось зайти так далеко. Итак, в четвертом не было надобности, а ведь оно самое эффектное… Верните его мне, amice!

Лупчек вытащил из голенища сапога рваный, засаленный платок, в который было завернуто четвертое послание: он передал его адвокату нетронутым.

— Значит, — вновь заговорил адвокат, — положение дел таково: я теперь жених. Что слышно о барышне, с которой я обручен?

— Их честь обещали поговорить с ней еще до вечера. Фогтеи потирал руки, на его желтой физиономии расцветала радость.

— Значит, до вечера? Очень хорошо! То есть, мне кажется, он слишком спешит. До вечера он вряд ли сумеет убедить ее… мне так кажется…

— Мне и самому так кажется.

— Что? Что вам кажется, amice?

— Что его честь не поговорят с барышней до вечера.

— Как вы смеете так думать — ведь он обещал! Однако господин Лупчек стоял на своем.

— Обещали они или нет… я все же повторяю: они не станут говорить с барышней ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра…

— Э, вы что, спятили? Я вот велю сейчас вас связать, если не объясните своих слов. Ну-с, почему это он не станет говорить с барышней?

— Потому… у них язык отнялся.

— Язык отнялся?

— Третий аргумент был настолько силен, что их честь тотчас же хватил удар. Потрясенный адвокат попятился, на его физиономии мелькнуло мимолетное неудовольствие, затем равнодушным голосом, стараясь скрыть свои чувства, он произнес.

— А ведь нам, amice, его язык еще пригодился бы на некоторое время.

Миклош остался с глазу на глаз с беспомощным человеком. Руки господина Калапа безжизненно повисли, голова откинулась к спинке кресла, медленные глухие вздохи вздымали грудь.

На зов Миклоша первой прибежала старая служанка Бориш, однако она тотчас же в ужасе выбежала обратно во двор, криком встревожив всю округу.

— Ох, господи! Кто бы подумал! Такой богатый человек, а тоже вот бог не помиловал! Да как же велик ты, господи! Все видать, под тобою ходим… Эй, люди, люди! — верещала она, ломая руки. — Если есть у вас душа, скорей бегите, коней запрягайте! Янчи! Скачи за врачом в город. Хорошо бы, конечно, бабку позвать, она-то получше доктора разбирается, но так ей молодой барин приказал… Эй, Пишта, послушай… сбегай-ка побыстрее в верхний конец села к хромой мельничихе, пусть травки даст, какая получше. А ты, Като, доченька, чего пялишься? Лучше бы немного овса разогрела их милости на живот положить: глядишь, овес душу барина-то на земле и удержит…

Миклош раздел старика и хотел уложить его, когда на пороге появилась стройная фигурка Эржике.

— Батюшка! — вскричала она с непередаваемой болью в голосе и бросилась отцу на грудь, покрывая поцелуями его щеки, лоб, согревая в своих ладонях его руки.

— О, твои руки холодны, как…

«Как у покойника», — чуть не сказала она, но Миклош поспешил перебить ее, не дав докончить невольно явившуюся грустную мысль.

— Как лед! — произнес он, став рядом с Эржике и прикоснувшись к застывшей руке старика. — Впрочем, тревожиться не стоит, я так полагаю.

Девушка в изумлении подняла глаза. Кто здесь разговаривает? Кто еще находится в комнате, кроме нее? Кто смеет разделять ее боль? Отчаяние отняло у нее память, но как только она увидела Миклоша, память тут же была ей возвращена любовью.

— Боже мой! Вы здесь! О, как много всего произошло! Ведь с ним ничего плохого не случится, правда? Говорите, молю вас, правда, не случится?

— Первый удар обычно не опасен. Я думаю, к нему и речь вернется.

Девушка тихонько зарыдала. Миклош вздохнул и взмолился к небесам.

О, если б старик смог сказать еще одно слово, только одно-единственное слово в обмен на ту последнюю фразу, что практикант адвоката записал в свою книжицу!

Кто теперь возьмет эту фразу обратно!

— Господи! — задыхаясь рыдала Эржике, закрыв ладонями очаровательное личико. — Почему вы сказали, что к нему вернется речь? Ведь он не лишался ее. Нет, мой отец не немой! Батюшка, батюшка, посмотри на меня, заговори со мной! Я здесь, неужели ты не узнаешь меня?

Старик открыл на минуту глаза, язык его быстро задвигался, но понять эти бессвязные звуки было невозможно. Эржике в отчаянии вскрикнула:

— Так, значит, ты стал немым! Ты лишен языка, у тебя остались только мысли! Ты видишь меня, но не можешь заговорить! Я могу спрашивать у тебя, но не получу ответа! Милый, добрый папа!

Слезы так и хлынули у нее из глаз, и она опустилась на колени у постели отца.

— Кто теперь будет рассказывать мне разные истории долгими зимними вечерами? С кем я буду беседовать? Кто станет гладить меня по голове, называя «милой Эржике»?

Миклош склонился к плачущей девушке, нежно взял ее маленькую ручку и не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Я… я буду говорить с тобой, рассказывать тебе разные истории долгими зимними вечерами, со мной ты будешь теперь беседовать!