Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Как мы уже упоминали, Карци был вдовцом. Его жена, с которой он прожил чуть более года, распростилась с жизнью в тот самый момент, когда дала новую жизнь маленькому Миклошу. Миклошке стукнуло два годика, и он уже очень чисто выговаривал слово «папа» (в слове «мама» у бедняжки не было надобности), когда его отец вдруг исчез. Добрые люди, которых в прошлом веке было еще полным-полно, заботились о круглом сиротинушке, пока в один прекрасный день не явился из Северной Венгрии человек, по виду чиновник; он назвался родственником Карци и увез ребенка с собой.

Вот и все, что знали люди о печальном событии, но постепенно, как и все на свете, даже эти смутные подробности сгладились в людской памяти. Факты, попавшие в лапы времени, похожи на крашеную материю, которая постепенно линяет.

И лишь в душе у Калапа ужасная картина навеки осталась новехонькой.

Но уж если он стал пленником этого видения, если гнетет оно его душу, пробуждает от снов, если бьет по лицу, когда ему хотелось бы радостно улыбнуться, подмешивает полынь в питье и яд в еду, отгоняет прочь благотворное забвенье, то пусть, по крайней мере, никто об этом не знает. Лишь бы никогда не проговорилась река — хранительница тайны…

И вдруг, спустя десятилетия, река заговорила… Мартон Фогтеи писал в письме:

«Милостивый государь! В ночь кендерешской свадьбы два человека с наведенными друг на друга пистолетами стояли на бадогском пешеходном мостике. Судьба этих людей известна лишь нам двоим. А ежели так, то зачем об этом распространяться? Sapienti pauca! [69] Умному и малого достаточно! (лат.) Вас, милостивый государь, вероятно, не очень интересует это дело? Случилось оно давно, с тех пор, разумеется, и позабыть о нем было можно. Охотно верю, но вот у документов фатально долгая память! Впрочем, что я болтаю попусту, будто в претензии на Вас из-за полученного отказа? Первая мысль не всегда самая лучшая, следовательно, я уверен, Вы от нее откажетесь и охотно примете в зятья депутата парламента. Дата и т. д.»

Вот что содержалось в письме стряпчего… Тень умершего отца поднялась со дна реки, чтобы оттащить сына в тот момент, когда он потянулся к девушке…

Разве можно было не уступить призрачной тени, вставшей на пути заветнейших планов грешного человека и сказавшей: «Ни шагу дальше!»

Калап, словно пораженный молнией, недвижимо сидел на стуле и, казалось, ничего не слышал, не чувствовал, не думал, вообще не был живым человеком; amice Лупчек потер руки и вписал в свою «Книгу записей» данный ему положительный ответ. Взволнованный Миклош сорвался с места и схватил практиканта за горло.

— Отпустите меня, сударь! Что вам угодно?

— Я желаю знать, что вы там царапаете?

— А что ж мне царапать, ежели не ответ его чести? Они сказали, что согласны.

— На что он согласен?

— Странно! Они согласны, чтобы мой принципал женился на их дочери.

— Это невозможно! — в отчаянии вскричал Миклош. — Я протестую! Час назад вы обещали ее мне! Эржике моя и только моя! Правда? Он вас неправильно понял! Вы не отдадите дочь стряпчему? Говорите, дядюшка, ради бога, прошу вас…

Но обращаться к старому Калапу было бесполезно. Он не ответил бы теперь даже самому судебному следователю… Его большие остекленевшие глаза тупо уставились на юношу, словно говоря: «Не понимаю, о чем речь». Наконец язык его шевельнулся и издал непонятный рычащий звук, похожий на бормотание ребенка, что учится говорить.

— Да ведь их паралич разбил, — проблеял ошеломленный Лупчек и пустился наутек.

Он бежал, не останавливаясь, до соседней деревни, где господин Фогтеи держал речь перед собравшимися дворянами в изящных периодах излагая мысли о том, что каждый дворянин — жемчужина в короне святого Иштвана *. Было бы прискорбно смешивать жемчуг с мусором (овация). Мужика сама природа создала более сильным и плечистым, чтобы он прокладывал дороги, платил налог и работал на барщине. Идти против природы — искушать бога. (Правильно!) Жертвовать на алтарь отечества презренный металл — ниже дворянского достоинства, дворянин платит налог собственной кровью! Предки наши, одевавшиеся в меховые шкуры, перевернутся в своих могилах, если мы отдадим хотя бы одну из завоеванных ими привилегий. (Общее одобрение.) Он, Фогтеи, заявит об этом в парламенте во всеуслышанье; если его благородные земляки придерживаются того же мнения, он просит их оказать ему доверие. Пусть они хорошенько все обдумают и не дадут себя провести его сопернику Ласло Бойтошу, который, кстати говоря, поит благородных дворян никудышным винишком (ропот). Чего же ожидать от человека, проявляющего такое неуважение к дворянству? Вот вы нашего вина отведайте? (Восторженные, бурные крики.) Речь произвела эффект. Amice Лупчек, задыхаясь, прибыл в село именно в тот момент, когда дюжие молодые дворяне, подхватив его принципала, кто за что смог уцепиться, потащили его по улицам, выкрикивая импровизированную песню:

Пишта Ферц самый главный вербовщик голосов, вытащил откуда-то большую кадку и засунул в нее огородное пугало в виде «бахуса», что должно было изображать персону предшественника либералов в той позе, в какой местное общественное мнение вознамерилось усадить его в кадку вместо того, чтобы отправить в пожоньский парламент. С героической серьезностью Пишта Ферц вышагивал во главе процессии, высоко подняв зловещую кадку.

Фогтеи лягался, кусался, трепыхался, никак не желая смириться с тем, что его особу транспортируют этаким манером; но патриотизм запрещал благородным дворянам обижаться на него: с примерным смирением они терпели барахтанье его милости и ни за какие мирские блага не отпустили бы свою ношу, не донеся до конца села, до звонницы.

Amice Лупчек спешил проложить себе дорогу к удостоившемуся подобной чести хозяину, но добраться к нему он не смог, ибо вдруг возникло непредвиденное препятствие. Кому-то пришло в голову сказать: «Эх, и до чего этот малый на огородное пугало похож!» У пристрастившихся к зрелищам земляков глаза так и разгорелись! Тотчас выдумали: это, мол, шпион из партии Бойтоша! А Пиште Ферцу больше и не надо было! Схватил он за шиворот достопочтенного amice, который так и не успел добраться до своего хозяина, и сунул его в кадку, ободряя отчаянно визжавшего молодца тем, что кадку сейчас повесят на самую верхушку звонницы, а оттуда уж он может с полным комфортом наблюдать за событиями…

Лупчеку и в самом деле едва не оказали эту честь, как вдруг несчастье помогло: дно кадки под тяжестью его тела отвалилось. Господин Лупчек выскользнул было из нее, да не совсем: между его животом и дном кадки возникло бросающееся в глаза несоответствие; развязка могла наступить лишь в том случае, если его вытряхнут из кадки вверх тормашками.