Карел Полачек - Дом на городской окраине

— Скажи, что ты мне друг, — лепетал один, пытаясь обнять второго, — если ты мне не друг, так я тебе вда-вдарю…

— Иди домой, старый, — упрашивала женщина, — и так уж набрался!

— Оставь меня! — завопил пьяный. — Он должен сказать последнее слово… Я хочу знать, не продал ли он меня…

— Вовсе я тебя не продал! — ревел второй. — Что бы я был за человек… друга я никогда в беде не оставлю! Я — нет! Может, кто другой! Еще не бывало, чтобы Алоис Хиле кого-нибудь продал… Вместе мы воевали, мучились в окопах… Вот он я! Я всегда только с чистой душой…

— Разрешите, господа… — обратил их внимание Михелуп: мол, позвольте войти.

— Франц, пусти пана, — обратился пьяница к своему другу. И, глубоко поклонившись, добавил: — Пехотинец ополчения — Хиле Алоис имеет честь доложить. Все в порядке, господин капитан…

Михелуп пролез в трактир и наткнулся на официанта, который обегал залу с несколькими кружками пива. Бухгалтер его спросил, нельзя ли получить ночлег на троих.

— Минуточку, к вашим услугам, — ответил официант и убежал. Слышно было, как он заорал:

— Хозяин! Тут какие-то господа хотят переночевать!

«Шрум-шрум. Трам-тарам. Тай-рай-рай», — «Погоди, еще будешь жалеть, когда мир этот лучше узнаешь…», — поют хриплые голоса. А первый тромбон долдонит: «Дылдыл-бум, дыл-дыл-бум…»

Зашлепали войлочные туфли, притащился трактирщик; его словно отчеканенное на меди лицо отличалось почти фиолетовым оттенком; глаза у него были влажные, жалостные, а из носа буйно росли дикие заросли седой шерсти. Он страдал астмой и дышал со свистом.

— Господа желают получить ночлег? Это нелегко. В данный момент у меня нет свободного помещения. Разве что…

Он судорожно закашлялся, прогибаясь в пояснице, лицо его из фиолетового стало черным.

— Оххо! Оххо! Кхе-кхе! Кашель не отпускает… Ничего не поделаешь, годы… Так значит — ночлег? Оххо! Оххо! Кхе-кхе! Экая жалость… Все занято. Разве что шестнадцатый освободится. Я слыхал, будто тот коммивояжер собрался съезжать… — Трактирщик жестом пригласил прибывших зайти в помещение. — Пожалуйте в залу, — сипел он, — нынче там веселье. Ветераны устроили вечеринку. Жаль, что вы не приехали пораньше. Посмотрели бы художественную программу. Охо! Кхе-кхе! Нет, мне от этого кашля не избавиться…

Он отыскал для них свободный столик. В зале, украшенной хвоей и пестрыми лентами, кружились завитые молодые люди и деревенские мужчины со впалыми, досиня выбритыми щеками. У некоторых шея была голая, а изжеванный воротничок выглядывал из кармана. Одни торжественно держали своих дам на большом расстоянии и выписывали ногами кренделя; другие, прильнув к щеке дамы, переступали на месте. Близилась полночь, и нравы становились все свободней. Пьяные голоса перекликались от столика к столику, рюмки дребезжали, контрабас без устали бормотал свое «шрум-грум», скрипка отвечала ему «трам-тарам, тидли-дидли», а кларнет щебетал «тай-рай-рай».

Учащийся Гарри Пох объявил, что он голоден, и после переговоров с официантом заказал гуляш. Бабушка последовала его примеру. Бухгалтер же из-за всех этих диких приключений совсем пал духом, и есть ему не хотелось. Сокрушаясь всей душой, он только смотрел, как крупные зубы учащегося перемалывают пищу; бабушка от него не отставала, кадык на ее высокой шее прыгал как челнок на ткацком станке.

«М-тата, м-тата…» Оркестр наяривал попурри из допотопных песен, переводя их в современный ритм. Кое-кто из музыкантов вскакивал и гримасничал, подражая джазистам. В особенно сложных местах трубачи, точно пьющие из лужи курицы, задирали жерла труб к потолку. Танцующие расставляли ноги наподобие циркуля; находились, однако, и такие, что дергали плечами, крутили боками и трясли задами, старательно изображая, будто танцуют блюз.

Учащийся Гарри Пох доел гуляш и заказал копченую колбасу. Бабушка не отставала. Учащийся заливал еду пивом, старуха тоже потребовала бокал пива. Бухгалтер хмуро наблюдал за ними: «Подавитесь! Съешьте и меня с потрохами, несознательные люди!»

«М-тата, т-тата…» Саксофонист отложил инструмент, встал и заливистым тенорком запел. Танцующие присоединились к нему пьяными голосами:

Под потолком плыли густые клубы табачного дыма. За одним из столиков возник спор. Двое мужчин сцепились, пытаясь открутить друг другу носы. Трактирщик спокойно подошел и привычным, многократно проверенным движением разнял противников. Никто бы не подумал, что в этом подагрическом старике с апоплексическим цветом лица столько силы. Он хорошенько встряхнул драчунов и придавил их к стульям.

— Э, нет, господа, э, нет! — присовокупил он к решительным действиям. — Я таких вещей не люблю. Хотите драться — идите на улицу. В моем заведении это не положено. Или я возьму кнут… Оххо! Кхе-кхе…

Старик откашлялся и прошлепал за стойку, его громкое дыхание напоминало удары хлыста, лицо его снова почернело. Но влажные глаза бдительно следили за всем происходящим; заметив где-нибудь в зале непорядок, он моментально направлялся туда и карал буяна собственноручным подзатыльником, так что тот отлетал в угол. Все это он проделывал с унылым спокойствием, точно выполняя какой-то старинный обряд.

Поразмыслив, учащийся Гарри Пох заказал эментальского сыру. Старуха поглядела на него с завистью и тоже потребовала порцию сыра. Между ними началось своего рода состязание. То бабушка одерживала верх, то учащийся. Михелуп только наблюдал, бледнел и весь как бы съеживался.

«Какой расход! — стонал он в душе. — Оба точно бездонные бочки. О, я несчастный! До каких горестных дней я дожил…!»

Потом напустился на ненасытного студента:

— Пора бы кончать с едой!

— И не подумаю! — цинично отрезал молодой человек. — Я здорово проголодался.

Старуха заказала рюмку рому, глаза ее покрылись шелковистым блеском. Озирая танцующую молодежь, она предавалась воспоминаниям, которые брезжили в ее мозгу, подобные пожелтевшим даггеротипам. Вот она плывет в объятиях молодого кавалера, кружевной шлейф повешен на мизинчик левой руки. Голова, украшенная мягкими кудрями, мечтательно откинута назад. Молодой человек щекочет ее полную шейку навощенными усами и шепчет галантные слова. Она кокетливо бьет его веером и с упреком произносит: «О, вы гадкий!» Кавалер выводит ее в вестибюль и усаживается с ней под пальмой. Он взволнован, говорит заикаясь… Мол, он давно скрывает свои чувства, но ничего не может с собой поделать. Его сердце бунтует и рвется к ней.

«Моя богиня, жизнь моя, я ваш преданный раб!» — восклицает он и становится перед ней на колено.