Карел Полачек - Дом на городской окраине

— Видите ли, — объяснял полицейский чиновнику, пришедшему взглянуть, как идет строительство. — Я хотел, чтобы к осени все было готово, но просчитался. Люди у меня разбежались, отец вбил себе в голову невесть что и уехал. Уперся и все тут. Ишь упрямец, говорю. Но я тоже упрямый. Дуешься — дуйся! Он не может мне простить, что я женился на своей против его воли. Он мне говорил: «Женишься на Маржене». А я ему: «Ни на какой Маржене я не женюсь. У меня есть другая». Он мне — мол, приглядись к Маржене-то — какая грудь, какие бедра! Аккурат для тебя. А что эта, твоя? Палка да и только. Мол, пораскинь мозгами, подумай. Я ему: «Не вам на ней жениться, а мне! Что я задумал, от того не отступлюсь никогда. Я такой».

Полицейский вытащил метр и начал замерять оконные проемы. Через минуту бросил, выпрямился и, сдвинув кепку на затылок, продолжал:

— А если моя матушка, паче чаяния, станет на меня наговаривать, так вы не обращайте внимания. Знали бы вы, до чего эта баба прожорливая. Так и норовит все съесть. От нее приходится все запирать. Э, да что говорить. Знаете, я мастерю из тряпья детские игрушки. Раз как-то шью из велюра слона. На столе лежат бивни, потянутые белым маркизетом. Старуха ходит вокруг и знай — зыркает. Думаю: «что ты, баба, здесь высматриваешь?» Оглядываюсь, а она — хвать один из бивней и сует себе в пасть. Заметила, что я на нее гляжу, мигом положила бивень обратно и бормочет: «Я-то, дуреха, думала, это ванильный рогалик!» Ха, ха, ха! Я тебе покажу — ванильный рогалик. Ненасытная утроба!..

Он нагнулся, взял ведерко с краской и выставил в коридор.

— А что до шурина… Поглядите, какой он тощий. Жадность его губит, глаза завидущие, руки загребущие. Без конца пристает — дай то, одолжи это. Ничего не дам, ничего не одолжу. Мне тоже никто ничего не дает. Когда-то я был простаком, теперь — нет.

Чиновник слушал эти излияния и царапал ногтем известку на стене. «Наговорил с три короба, — думал он, — но мне-то какое до всего этого дело?» Вслух же он произнес: — Да, бывает…

— Экономь, — сказал я шурину, — вон как я экономлю. И все у тебя будет. Я никогда не попрошайничаю. Так он, видите ли, обиделся и ушел. Скатертью дорога. Потому у меня и не вышло с домом к сроку, сами видите, сколько на меня всего свалилось.

Итак, не оставалось ничего другого, как провести зиму в старом доме. И потянулась зима, и старый дом погрузился в неизбывный сумрак. Вдоль улиц неслись снежные хлопья, вьюга тонко вызванивала на водосточных трубах и завывала в дымоходах. На тротуаре снег превращался в черное месиво, которое налипало на штанины прохожих. Звезда на потолке мокла, как старая рана. Двери распахивались сами собой, а окна тревожно дребезжали.

Но чиновник уже не замечал скорбного сумрака, не обращал внимания на звезду на потолке. Он уже жил в своем будущем саду. Ему представлялось, как он склоняется над клумбами. Когда же он поднимал глаза к потолку, звезда виделась ему прекрасным цветком необыкновенной расцветки. «Этот цветок, — блаженно шептали его губы, — я вывел у себя в саду. Он называется „Dahlia Maxima Serovy“. Он из семейства экзотических георгинов. Толпы ботаников приезжают издалека, чтобы увидеть это чудо. Им нужно спешить. Dahlia Maxima Syrovy на протяжении одной человеческой жизни цветет только раз».

Даже желтое здание на Фруктовом рынке тоже залито медовым светом. Исполнительное ведомство, где стеклянные перегородки отделяют чиновников от гудящего роя помощников адвокатов, стряпчих, канцеляристок, темных личностей в продавленных котелках, ловящих удачу, превращается в воображении чиновника в оранжерею, где в теплом, влажном воздухе буйно разрастаются невиданной красоты растения. На окнах исчезли решетки, исчезли дела, на которых красным карандашом надлежит проставить имена судебных исполнителей. Какие там приложения? Какие там досье? Вон зеленый газон. А желтые, выцветшие орнаменты на стенах зазеленели свежими, нежными листочками, которые завитушками усиков цепляются за подпорки, образуя восхитительные аркады. Пан Сыровы исполняет свои служебные обязанности в беседке, и цветы роняют ему на голову розовые лепестки.

— И чего это они не переезжают? — сетовала теща. — Все уши прожужжали, мол, будем переезжать, а сами ни с места? Не больно-то вы мне нужны. Отправляйтесь к своему жандарму, коли он вам больше по душе.

— А они и не будут переезжать, — высказал предположение тесть, — кто нынче съезжает с насиженного места? Ведь они отлично понимают, что лучше, чем у нас, им нигде не будет.

Произнеся это, он направился вытряхнуть свою трубку в ящик с углем.

— Я вовсе не хочу, чтобы они здесь жили, — продолжала теща, — я бы эти комнаты в два счета сдала. Как раз сегодня какие-то приходили, справлялись, не сдается ли жилье…

— Будет лучше, если они останутся. Я не хочу, чтобы здесь поселились чужие люди. Начнется нивесть что. Как внизу у Беднаржей. Квартирант их повесился, да еще в сочельник. Купил двести граммов колбасы, съел ее и повесился… Вот оно, как бывает. Теперь Беднаржи хлопот из-за этого не оберутся. Приходится таскаться то в полицию, то по всяким инстанциям. Поди докажи, что ты не верблюд. Вот так-то с чужими людьми. Чужому человеку на тебя наплевать.

— Не каждый же вешается, — возразила теща, — есть и порядочные люди. Возьми учителя, что квартировал у Беднаржей, тот до сих пор их помнит и намедни прислал такое хорошее письмо. Одни жильцы удачные, другие нет.

— Вечно ты что-то мелешь, конца этому нет. Дуреха. Вот съедут наши, а кто мне будет читать газеты? Ведь я уже почти слепой. Перед глазами делаются круги — красные, зеленые. Со мной, ясное дело, никто не считается.

— И вовсе не обязательно тебе читать газеты. Все равно ничего там не вычитаешь. Лучше бы делом занялся…

— А-а-а, ты опять за свое? Вот баба! Много ты понимаешь в газетах… Опять выставляешь меня из дому? Так, так… Прекрасный пример подаешь молодым. Я нисколько не удивляюсь, что они от нас бегут. Прямо житья никакого нет…

В тот день тесть не пришел к обеду.

А когда миновала зима, холм на окраине города вновь ожил. Пришли работяги и заполнили весь дом. Конопатые маляры вносили ведра с краской. Печник засовывал в печку свою взъерошенную голову. Повизгивал рубанок, из которого спиралями вылезала стружка. Затем явился декоратор с обмороженным носом в сопровождении невзрачного хромоногого подручного. Они расставили стремянки и, прикладывая к стене трафареты, распевали на два голоса: