Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Уж ты, отец, полно смирячком-то прикидываться! – шутливо проговорила она, – не такие глаза у тебя. Может, взаправду за той девкой ухаживал, а? Может, так говоришь только, сам, чай, засылал Егорку-то, а?.. – прибавила она, посмеиваясь, но устремляя серые, пытливые глазки на молодого человека.

– Помилуйте, Анисья Петровна, что это вы!.. – перебил Карякин, пожимая плечами и покручивая головой, между тем как Наташа снова вспыхнула и вся превратилась в беспокойное ожидание. – Вы меня обижаете, Анисья Петровна… потому я на этот счет всегда содержал себя в аккуратности… Возьмите теперь в другую сторону: когда мне заниматься этими пустяками?.. К тому же, сделаю вам всю откровенность… У меня мысли не к тому совсем… Есть, примерно, такой… совсем другой предмет, о котором я думать должен-с… – присовокупил Карякин, бросая томный, многозначительный взгляд девушке, которая тотчас же начала улыбаться.

Но Анисья Петровна не удовольствовалась таким оправданием; пожиманье и переминанье молодого человека вызывали лукавую улыбку. на толстых губах ее; заплывшие, но пытливые глазки не переставали щуриться на купчика; наконец они с живостью обратились к двери.

– Пьяшка, Пьяшка! – загнусила вдруг Анисья Петровна. Пьяшка, стоявшая за дверьми [124], Пьяшка не замедлила явиться.

– Пошла, глупая, позови-ка Андрея ко мне да скажи, чтоб сейчас шел, а то я сама, скажи, пойду за ним.

– Это вы зачем-с? – промолвил Карякин не без внутреннего беспокойства.

– Велю сейчас же прогнать ему эту девку, о которой ты говоришь-то, – возразила старуха, подозрительность которой быстро, казалось, перешла к племяннице.

Но лицо Карякина ясно говорило, что ему было совершенно все равно, останется ли Маша на хуторе или вовсе ее не будет. Он даже оправдал намерение помещицы: он знал из верных источников, что Андрей вовсе даже не нуждался в работнице и держал у себя Машу единственно для того, чтоб помогать ее семейству. Так как переселенцы избавлены теперь от сумасшедшей Дуни, так как стало у них одним ртом меньше, то возвращение Маши к родным не будет для них большим стеснением. Лицо Федора Ивановича оставалось точно так же веселым и беспечным во все время, когда помещица передавала Андрею свою волю; Карякин раза два вмешался даже в разговор, выставляя Андрею на вид всю тягость держать без надобности работницу, с чем, однако ж, Андрей, повидимому, не соглашался.

По уходе мужика серые, пытливые глазки Анисьи Петровны переменили направление; они исключительно обращались теперь к саду и высматривали воробьев и галок, которые пугливо вскидывались каждый раз, как Анисья Петровна вскрикивала: «Кишь, пострелы!.. кишь, кишь, окаянные!.. Ах ты, мать моя! кишь, бестии!..» – Карякин пользовался этими случаями, чтоб томно поглядывать на девушку, прижимал руку к груди, шептал клятвы – словом, выказывал знаки страстной любви и привязанности, чему Наташа, не перестававшая краснеть, но мягко смотревшая теперь своими добрыми глазами, охотно верила, и что, несомненно, пробуждало в ней сильную радость.

После окончания уборки Андрей и Прасковья в самом деле могли очень хорошо обойтись без работницы; правда, они платили ей недорого: платили хлебом, которого было достаточно, но все же хлеб этот чего-нибудь да стоит: при всем том как Андрею, так и жене его крепко не хотелось расстаться с Машей; но делать нечего: Анисья Петровна приказала – надо было повиноваться.

Для Маши разлука эта была еще тягостнее; каждый член семейства прощался с ней с одною и жалел о ней одной; ей приходилось жалеть каждого из них: ей приходилось прощаться с несколькими человеками, к которым она привыкла и привязалась. Проводы происходили в тот же вечер, как Андрей выслушал волю помещицы. Прощаясь в мазанке с детьми и хозяевами, Маша вполне владела собою, но подойдя к воротам, куда вся семья вышла провожать ее, она не в силах была победить тоску и заплакала. Андрей, которого доброе и честное лицо сохраняло во все время задумчивое выражение, поспешно отошел к ближайшему навесу двора.

– Маша, подь-ка сюда… одна поди: надо переговорить, есть дело такое, – произнес он, делая знаки головою.

Маша передала узелок свой одному из ребятишек, отерла слезы и пошла к навесу.

– Вот что. Маша, – сказал Андрей, отводя девушку почти к задним воротам и понижая голос, – слышь, ту муку, которую я вперед дал твоей матери, ты, слышь, ничего об этом не сомневайся: мы теперь не нуждаемся, хлеба вдостачу… Вишь, какое сотворил господь рожденье! – промолвил он, кивая на две огромные скирды ржи, которые заслоняли ригу. – Так и матери скажи, ни в чем этом чтоб она не сомневалась… Да вот что, коли случай такой выйдет… надобность у вас встренется… ну, там мучицы ли, крупицы ли потребуется, скажи ей, мне бы только словцо замолвила – мы этим, скажи, обижаться не станем.

– Благодарствуй, дядюшка Андрей… господь…

– Ну, что там! Самое это выйдет для нас пустяшное дело, – перебил мужик, направляясь с бывшей своей работницей к жене и детям.

Началось опять прощанье. Хотя слова Андрея по-настоящему должны были бы обнадеживать девушку и совершенно успокоить ее касательно стеснений ее семейства, но слезы ее продолжали литься и оставляли следы на щеках бывших ее хозяев, с которыми она целовалась. Они готовились уже выйти на улицу, как вдруг Прасковья торопливо вернулась во двор; она, точно, забыла в мазанке какой-то предмет, в котором встретилась теперь самая крайняя надобность. Секунду спустя из низеньких дверей надворных сеней показалось лицо ее.

– Маша, Маша! – крикнула она с озабоченным видом. Маша, завладевшая узелком своим, снова передала его мальчику и пошла к хозяйке.

– Ты, Маша, смотри, заходи к нам, почаще заходи, и матери скажи, чтоб заходила, – вымолвила Прасковья, увлекая девушку в дальний угол, как будто все сказанное ею и то, что впереди предстояло, требовало величайшей тайны, – она как последний раз к нам приходила, Катерина-то, оченно сокрушалась насчет пряжи, – подхватила хозяйка Андрея, – так скажи ей, касатушка, льном, скажи, теперь раздобылись… Пущай придет, возьмет. Ну, вот также, коли потребуется донец и веретена – у нас все это есть; скажи либо сама зайди; либо ее пришли, касатушка… Дело наше такое соседское, в чем я ей послужу, в чем она мне.

– Спасибо, тетушка Прасковья, век, кажись, должны мы тебя помнить, – вымолвила Маша, стирая ладонью слезы.

– Так-то, родная! Ну, господь с тобою! Смотри же, скажи обо всем матери-то… Да сама-то, смотри, заходи к нам.

Прасковья и ребятишки проводили Машу за околицу; тут они простились еще раз, наказали девушке заглядывать к ним почаще и оставили ее одну на дороге к степной мазанке.