Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Эх тезка, тезка! Кто ж, слышь, так делает: пошел на базар, всему миру сказал! – перебил, посмеиваясь, слепой, – так николи не водится! Эх, тезка, жаль мне тебя: маху, брат, дал; бражку пить пошел – воду нашел!..

– Чего пристал? отваливай! – сказал Верстан, поворачиваясь к Филиппу и нахмуривая седые брови.

– Деньги подай, подай деньги, что посулил! – крикнул Филипп, к которому снова возвратилось бешенство.

– Отстань, говорю; отдал я ему – чего еще?

– Врешь, леший, не отдавал! – заголосил Филипп, делая шаг вперед и плавно становясь на левую ногу.

– Усь, усь, усь! – произнес Фуфаев, надрываясь от смеха, – усь, усь… ну-кась, ребятушки! Слово за словом, тукманка в голову да плевок в бороду, тычок за тычком, оплеуха за тузом – валяй, ребята! качай во здравие!

– Ты, смотри, не пуще стращай! – пробасил Верстан, неожиданно подымаясь из-за стола, – у меня у самого кулаки-то крепки. На, смотри, коли хошь! – добавил он, выставляя на вид сложенные свои пальцы.

– Хорошенько его, дядя! хорошенько его, разбойника! – неожиданно крикнула Грачиха, становясь подле нищего, который с решительным видом засучивал рукава, – бей его окаянного!

– Ты что, ведьма? – проговорил Филипп, дико озираясь, как волк, настигнутый стаей собак, – так-то ты за добро платишь? Ладно!..

– Ничего, не робей, тезка! – смеялся между тем Фуфаев, – вот тут-то и стой, где кисель густой…

– Вон ступай! Одно слово: вон! чтоб духа твоего здесь не было! – трещала Грачиха, ободряемая исполинским ростом своего защитника, – гоните его, братцы! взашей, его, проклятого!

Неуверенность в своей силе, страх, злоба и бешенство боролись в душе разбойника; он не столько, может быть, боялся кулаков Верстана, сколько старой колдуньи: ей стоило только добежать до Чернева, чтоб погубить его; он знал ее и знал, что она давно замышляла предать его.

– Хорошо же, когда так! – произнес он, яростно грозя кулаками и отступая к двери, – с тобой мы еще встренемся, так посмотрим, чья возьмет, который которого одолеет…

– Эй, не хвались лапти сшить, не надравши лык! – заметил Фуфаев.

– А тебе, касатушка, – подхватил Филипп, бросая свирепый взгляд на старуху, – тебе я это припомню! все за один раз вспомяну, все твои дела со мною…

– Не мне тебя бояться, разбойник! – завопила старуха, подталкивая Верстана, – ты бойся! До Марьинского всего восемь верст; пошлю вот только к кузнецу Пантелею – он тебя больно любит… Ступай лучше вон, окаянный, отселева!

– Ну, смотри же, заруби ты этот день себе на носу! – воскликнул Филипп с каким-то растерянным видом, – я попадусь – не радуйся, ведьма: самоё потащут, самоё выдам; сам пропаду, да уж и тебе не миновать плети!.. Сюда! – заключил он, выходя в первую половину избы.

Последнее слово обращалось к Степке.

Степка прильнул к отцовскому полушубку; но, проходя мимо Пети и Миши, которые оставили скамью и стояли недалек от двери, чтобы удобнее рассматривать все происходившее, Степка дал каждому из них тумака. Грачиха, следившая, как коршун, за каждым движением рыженького мальчика, воспользовалась этой минутой; она налетела на него с кочергою, и, нет сомнения, плохо пришлось бы голове Степки, если б отец не обернулся. Грачиха отступила. Филипп ринулся было на нее, но ее заслонил Верстан. Филипп схватил Степку за руку и, послав несколько страшных проклятий колдунье и гостям ее, исчез в сенях. Уж давно не слышны были шаги Филиппа, но Грачиха все еще стояла у наружной двери мазанки и прислушивалась: ей хотелось узнать, в какую сторону направлялся бродяга. Знание это все равно ни к чему бы не послужило колдунье: Филипп очень хорошо знал, с кем имел дело; отойдя шагов триста, он вдруг переменил направление и пошел совсем в противоположную сторону.

Если верить, что у человека горит левое ухо, когда его заглазно ругают, левое ухо Филиппа должно было сильно досаждать ему в эту ночь: его ругали все без исключения в избе Грачихи; даже Петя и Миша делали о нем не совсем лестные заключения. Наконец россказням пора было смолкнуть. Грачиха отправилась на печь, нищие расположились кто куда мог; маленькие вожаки легли рядом на лавку; немного погодя в мазанке все стихло. Не мог хорошенько заснуть один только Петя: он беспрестанно пробуждался, вздрагивал и каждый раз тогда ближе прижимался к маленькому товарищу: он уж чувствовал, что Миша служил ему единственною подпорою в его горьком одиночестве.

Весь следующий день нищие безвыходно пробыли у Грачихи; она не изъявила ни малейшего сопротивления: надо полагать, они заранее с нею условились. Петя и Миша, предоставленные во весь этот день на собственный произвол во второй половине избы, сошлись окончательно; хотя Петя часто принимался плакать, но товарищ так хорошо умел приласкать его, что горе казалось ему не так уж великим, как накануне. С наступлением ночи нищие простились с колдуньей и отправились в дорогу. Мы уж сказали, что они не считали нужным торопиться и совершали свой путь со всевозможным комфортом. Тем не менее с того дня, как покинули они мазанку, до настоящей минуты пройдено было большое пространство. Никто теперь не мог бы сказать даже приблизительно, с какой именно стороны горизонта находится Марьинское и сколько до него верст; верно было то лишь, что верст очень много: заснешь прежде, чем сосчитаешь.

Мы застаем теперь нищих у входа или у выхода небольшой деревушки; они расположились отдохнуть за ригой, которая выходит углом на дорогу; никто помешать им не может: кругом тишина мертвая; полдень; солнце так и жжет. Верстан, дядя Мизгирь и слепой Фуфаев выбрали это место ради тени, которую бросал выступ кровли; подмостив под голову мешки свои, они сладко раскинулись и так же сладко заснули. Надо полагать, они лежали уж некоторое время. Чтоб разоспаться до такой степени одеревенения, требовалась, верно, не одна минута; тень кровли падала уж теперь косяком по другую сторону риги; солнце плашмя падало на их раздувшиеся загорелые лица; но это, по-видимому, не беспокоило их; не беспокоили также и мухи, которые роями кружились над их головами и садились им на нос, на щеки – словом, всюду, где сквозь прорехи и бородастые заплаты проглядывало тело; казалось, напротив, не столько мухи тревожили Верстана, сколько Верстан тревожил мух: он время от времени подымал такой густой храп, что все мухи разом подымались и, как испуганные, метались по воздуху. Всякий раз, как раздавался этот храп, из-за угла показывалось личико Пети; он и маленький товарищ его расположились лицом к дороге; оба сидели рядышком, прислонившись спиною к плетневой стене риги.

– Нет, ничего, Миша; это он так… спит! – говорил Петя, – ты бы, право, Миша, лег лучше… усни маленько… Вот ложись на меня… вот на ноги…