Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Врет, врет; а ты и поверил? – воскликнул, смеясь, Фуфаев, – чай, за углом сидел, деньги считал… Я, примерно, сон такой видел…

– Полно ты, окаянный! Ну, что пристал? какие деньги?.. – злобно пробормотал дядя Мизгирь, скорчиваясь и пожимаясь, словно жарили его на сковороде.

– Ладно, дядя, знаем! – подхватил Фуфаев. – Чур смотри только, коли помрешь, – а помирать тебе скоро надыть, не миновать, – смотри, мне клад-от оставь!

При этом слепой ударил в ладоши, вскочил на ноги, направился по голосу к старику и, ударив его по плечу, разразился отчаянно веселым смехом.

– Ну, полно балясничать-то, полно! – промолвил Верстан, надевая суму, – надо к завтрему вечеру поспеть на ярманку. Ну, братцы, пойдем!

Немного спустя нищие вышли на дорогу и начали удаляться от деревушки. Дорога шла гладкими, как ладонь, полями; вправо только, на дальнем горизонте, местность оживлялась синеватою лесистою каймою, которая тянулась и пропадала в неоглядном просторе. Хотя солнце несколько уже склонилось, но все еще пекло невыносимо; ни одна тучка, ни одно дуновение не освежали воздуха; пыль, подымаемая ногами нищих, вытягивалась длинными полосами и почти недвижно висела над дорогой. Зной и духота не действовали только на Фуфаева. Хохот, последовавший за его пробуждением, служил как будто выражением его расположения духа на весь остальной день; неугомонная, задорливая веселость его не прерывалась ни на минуту. Главным возбудителем неумолкаемой болтовни его был по обыкновению дядя Мизгирь. Наглумившись над ним досыта и истощив с этой стороны весь запас своего остроумия, он перешел к двум вожакам, прося их убедительно идти как можно шибче, уверяя, что это лучший способ для освобождения от стужи, которая, по словам его, была невыносима. Но так как Миша стал жаловаться на жар и усталость, то Фуфаев поспешил обратиться к Верстану.

Верстан шел позади всех; он до сих пор хранил упорное молчание и только изредка косился на старика Мизгиря. Хотя Верстан никогда не отличался разговорчивостью, однако ж Фуфаев нашел, что молчание товарища не предвещало ничего доброго: оно служило несомненным знаком нравственного расстройства. Всему была виною зазнобушка, которую оставила в сердце Верстана Грачиха. Фуфаев советовал не томить себя, советовал засылать скорей сватов: он не сомневался в успехе. Сватом поедет дядя Мизгирь на тройке пегих, которую дадут в первой деревне; сам Фуфаев вызывался быть дружкой. Но так как предложение это заслужило ему только тычок от будущего жениха, то он отложил свадьбу на неопределенное время и принялся рассказывать сказку:

– Шли три мужика, три Прокопа мужика, три Прокопьевича; говорили они про мужика, про Прокопа мужика, про Прокопьевича…

– Отойди! – досадливо крикнул Верстан и толкнул его так сильно, что чуть было с ног не сшиб.

Фуфаев остановился как будто в недоумении, почесал затылок, минут пять шел молча, как бы раздумывая о чем-то веселом; потом тряхнул мешком и, не обращая уже теперь никакого внимания, затянул козлиным своим голосом:

У славного, доброго молодца Много цветного платья поношено, Под оконью лаптей старых попрошено… И сахарного куса поедено, У собак корок отымано; На добрых конях поезжено, На чужие дровни приседаючи, Ко чужим дворам приставаючи… Голиками глаза выбиты… Дубиной плеча поранены…

– Что ж ты, Мишутка, не подтягиваешь? – закричал вдруг Фуфаев, выкидывая коленце.

Но бедному Мише было не до песен. Бледный, покрытый потом, он едва передвигал усталыми ногами по пыльной, обожженной солнцем дороге; спасибо еще Пете, который шел подле: он время до времени придерживал суму на спине товарища и таким образом хоть сколько-нибудь облегчал ему невыносимо тяжкий путь, путь, который, очевидно, должен был скоро привести Мишу к преждевременной, одинокой могиле.

Александра Константиновна только что откушала утренний чай и расположилась в мягкое кресло подле окна. Почти в ту же минуту в спальню вбежала Мери, сопровождаемая гувернанткой. Мери бросилась на шею матери; француженка откинула назад левую ногу, сделала книксен и пожелала Белицыной доброго утра.

– Пожалуйста, не смейтесь, chere m-elle Louise: не только нельзя ждать хорошего, но вряд ли даже можно надеяться на сносное утро, – воскликнула по-французски Белицына. – Voyez!.. – примолвила она детски плачевным тоном и указала на окно.

Погода была, точно, скверная; тяжелою серою пеленою окутывалось небо; шел мелкий, но частый дождь, один из тех дождей, который насквозь пропитывает землю, которому так радуется простолюдин, но который приводит всегда в отчаяние дачников и помещиц, приезжающих в деревню с исключительною целью наслаждаться природой; таким дождям обыкновенно конца нет. Ветер уныло гудел в старых деревьях сада; гибкие ветви акаций, растущих за окном, били по рамам, и мокрые листья прилипали к мокрым стеклам.

– Oh! c'est une horreur! – произнесла француженка с таким видом, как будто за окном нежданно появилось привидение.

– Именно: une horreur! – подхватила Александра Константиновна. – Бедная моя Меринька, тебе даже побегать нельзя; вот уже четвертые сутки, как льет этот гадкий дождик.

– Les beaux jours viendront, madame Belissin, elle ratrappera le temps perdu!..

– Да, нам с вами хорошо говорить, но каково ей, бедному ребенку! Я нарочно привезла ее сюда, чтоб она пользовалась моционом и свежим воздухом. В ее возрасте это главные условия… Кстати, скажите мне, что вы сегодня делаете?

– Мы читаем Sandford et Merton, maman, – весело сказала девочка.

– C'est de Berquin, madame, l'ami des enfants! – подсказала гувернантка.

– Успеете еще, посидите немножко со мною. Эта погода… все это мне ужасно скучно! – произнесла Александра Константиновяа, опускаясь на спинку кресел и гладя по голове Мери. – Если б я знала, что из десяти дней, проводимых здесь, придется пять дней сидеть безвыходно в комнате, я взяла бы по крайней мере с собою побольше книг… je n'ai que ca! – примолвила она, указывая на два жиденькие романа, из которых один был Гондрекура, другой Ксавье де Монтепена. – Но кто знал, что придется жить как в тюрьме? Теперь, разумеется, этого не случится; будущее же лето я привезу с собою целую маленькую библиотеку.

– Comment, madame Belissine, vous pensez encore revenir ici l'ete prochain?

– Helas, il le faut bien! – возразила Белицына, взглядывая в окно и слегка пожимая плечами.

Черные глаза бордоской уроженки изобразили удивление. Она постичь не могла такого принуждения. К чему: il le faut?.. зачем: il le faut?.. Decidement, les seigneurs d'ici ne savent, ne veulent pas jouir de leur position! Она ставила себя на место Белицыной. Стала бы она, как же! ездить в деревню, когда там скука невыносимая! Получай она доходы Белицыных, будь у нее верный приказчик, каков Karassin, она порхала бы, как свободная птичка, из Петербурга в Париж, из Парижа на Рейн и т. д. Нет, она решительно не постигала Александру Константиновну – быть богатой, car vous 1'etes enfin! страшно скучать в деревне, и ехать опять в эту деревню – зачем? к чему?..