Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

Он уже знал от служанок, что между женщинами, которые наутро после свадьбы пришли поприветствовать невесту, произошла небольшая перебранка. Что-то слишком долго они возились с постельным бельем, кричали на невесту и шушукались, шушукались. Исроэл-Авигдор понял, что источник Бааль-Шем-Това и заклинание от дурного глаза не возымели особого действия. И теперь он смотрел на ребе в упор вороватыми, наглыми глазами.

«Ну, жених, держись», — довольно подумал он и взял большую понюшку табаку.

А затем ребе заломил шляпу набекрень, как всегда, когда принимал твердое решение, и задорно сказал:

— Срульвигдор, я хочу, чтобы дни семи благословений прошли пышно, с торжествами. И чтобы столы накрыли в большом бесмедреше, слышишь меня, Срульвигдор?..

Всю неделю семи благословений — которую ребе справлял с большой помпой — дядя-заика, а еще больше его жена, прожили в постоянной тревоге о поведении своей Малкеле, молодой нешавской ребецн. Они боялись, как бы она не сделала ребе какую-нибудь пакость, не выкинула неожиданный фортель, а главное, как бы она, чего доброго, не бросила всех и вся и не сбежала посреди праздника.

Ее опекуны жили в страхе все эти несколько месяцев помолвки, с того дня, как дядя приехал из Нешавы с вестью о том, что ребе хочет свататься к девушке. Наряду с радостью, что они дожили до такого дня, что скоро выдадут родственницу за Нешавского цадика, породнятся с самим ребе и поправят свое положение в обществе, — их терзала постоянная тревога, страх. Они все время боялись, что чертовка Малкеле что-нибудь выкинет, устроит безобразный скандал и покроет себя, своих опекунов и весь нешавский двор стыдом и позором. Они все не могли поверить своему счастью.

Когда дядя-заика внезапно приехал домой с доброй вестью об удачной партии, его жена сказала на это одно-единственное слово.

— Дурак! — ответила она ему.

Тетя Эйделе держала мужа под башмаком, считала себя мудрой женщиной и даже не захотела слушать то, о чем, заикаясь от пыла, рассказывал муж.

— Партия в самый раз для чертовки Малкеле, — насмехалась она. — Ты лучше ей не говори, она тебе бороду выдерет.

Дядя ее не послушал. Без долгих разговоров, боясь, как бы жена не помешала ему, он пришел к девушке и все ей выложил.

— П-п-поздравляю! — еле выговорил он. — Малкеле, ты станешь нешавской ребецн.

Тетя Эйделе побледнела. Она ожидала самого худшего. Но Малкеле лишь засмеялась. Ее охватило безудержное веселье. Она не спрашивала, кто такой этот Нешавский ребе, сколько ему лет, а только хохотала — дико, бесстыдно, сгибаясь в три погибели.

— Ой, мамочки! — вскрикнула она и снова залилась смехом.

— Что ты так хохочешь? — не выдержал дядя. — Ты не хочешь за Нешавского ребе?

— Хочу! Хочу! — крикнула Малкеле. — Но где же коврижка, дядя? Хочу коврижку…

Дядя так вырос в собственных глазах после своей победы, первого в его жизни триумфа, что забыл о своем вечном страхе перед женой. Выпрямившись, решительным шагом он подошел к жене и сунул ей под нос два кукиша.

— Ну что, Аристотель, — сказал он, — кто здесь мудрец, а кто дурак?

— Дай-то Бог, чтоб мудрецом оказался ты! — Тетя Эйделе возвела глаза к потолку. — Только не радуйся раньше времени…

Помолвка состоялась.

Родные Малкеле были счастливы, но неспокойны. На девку нашла дурь — так они истолковали ее согласие на брак, — очередная дурь Малкеле-чертовки. Они не верили, что дело дойдет до свадьбы — слишком уж хорошо знали племянницу. Девчонка доставила им немало огорчений, в точности как ее мать. К семнадцати годам она уже успела трижды сбежать из дядиного дома, и трижды ее под большим секретом возвращали домой.

— Дурная кровь, — говорили о ней в семье, понизив голос, — от матери вместе с молоком передалась.

Мать Малкеле, дочь ребе и невестка другого ребе, тоже сбежала из дома. Мать была на пятнадцать лет старше дочери. В четырнадцать она вышла замуж, а через год родила. Спустя одиннадцать лет после свадьбы, когда Малкеле было уже целых десять лет и ее уже начали сватать, — она, двадцатипятилетняя мать с дочерью на выданье, вдруг бросила двор, мужа и дочку и сбежала в Будапешт с венгерским офицером, кавалеристом из городского гарнизона.

Семья прокляла беглянку, наложила запрет на ее имя. Ее болезненный муж, сын ребе, умер от тоски и стыда. Но все это держали в тайне. Даже при дворах других ребе ничего не знали об этой истории. Считалось, что она лечится за границей.

Сироту Малкеле отдали на воспитание тете. Своих детей у Эйделе не было, и она захотела забрать ребенка к себе. Дом Мехеле-заики славился благочестием и набожностью, они с женой хотели воспитать маленькую Малкеле порядочной девушкой.

Дядя сразу же взялся за работу, принялся втолковывать Малкеле еврейскую традицию, читать ей трактаты по этике и часами, заикаясь, рассказывать об аде, где жгут и жарят грешников. Дядя был большой знаток по части ада, знал все о мире хаоса [64] В традиционных еврейских представлениях о загробном пути души мир хаоса — нечто вроде чистилища, в котором душу претерпевает муки, предваряющие муки ада. В аду всякая душа пребывает одиннадцать месяцев, но зато в мире хаоса может мучиться сколь угодно долго. , умел описать все котлы со смолой, все утыканные колючками ложа. А тетя, женщина ленивая, начала помыкать маленькой племянницей, все время приказывала ей принести, подать, снять с нее туфли — чтобы, держа девочку в узде, вырастить из нее послушную еврейскую девушку.

Но девочка сразу же восстала и против дяди, и против тети. Рассказы об аде она и слушать не хотела.

— Я это уже слышала, — резко обрывала она дядю и поворачивалась к нему спиной.

И тете она тоже не желала повиноваться. Эйделе окликала ее по десять раз, прежде чем Малкеле отзывалась. И даже когда тетя рассказывала ей истории о праведниках и праведницах, она пропускала все мимо ушей.

— Тетя Эйделе, расскажите лучше про маму, — перебивала она посреди истории, как раз когда Бал-Шем сражался с волколаком [65] Оборотень, способный превращаться в волка. .

Тетя не давала ей договорить до конца.

— Не говори о ней , — запрещала она. — У тебя нет больше мамы. Твоя мама — это я.

— Нет, моя мама — это моя мама! — топала ногами девочка. — А ты только тетя!

И в семье начали побаиваться маленькой Малкеле.

— Совсем как мамаша, да сотрется ее имя! — бормотали они.

В точности как мать, Малкеле росла быстро и выросла высокой, стройной и гибкой, словно прутик. Глаза у нее были черные, пронзительные, и чернота эта была не еврейская. В них таилось что-то буйное, цыганское. И волосы у нее были буйные, такие черные, что даже синевой отливали, но не кудрявые, а прямые; они ниспадали ровными прядями. Ни один локон не вился у ее виска. Такими же резкими, черными и прямыми были ее брови — длинные, густые, смыкавшиеся над прямым тонким носом, который немного расширялся ближе к нервным, подрагивающим ноздрям.