Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

Нохемче знает, что ему нельзя смотреть на такое, что этим он оскверняет свой взгляд и потом за это должен несколько дней поститься. Он знает, что он уже не мальчик, а женатый мужчина, он закрывает глаза руками, но влажная нагретая земля, от которой идет пар, сильнее его мягкой руки. Его кровь разгорячена, глаза распахнуты, они становятся вдвое больше и зорче, он видит все до самой фиолетовой кромки пламенеющих небес.

Он видит пастухов, которые впадают в такое же беспокойство, как и животные. Они позволяют скоту пробираться на чужие луга, ходить по вспаханным полям, а сами гоняются за пастушками, хватают их, сжимают в объятиях и тащат в кусты. Девушки убегают, скидывают с себя платья, бросаются в речку и плывут с громкими криками и смехом. А одна из пастушек, баба в годах, что по собственной глупости все еще пасет гусей, хотя давно уже могла бы выйти замуж, раздевается до пояса и выставляет напоказ свое белое тело.

Его охватывает страстное томление, желание, от которого все жилы натягиваются, как бечева. Его взору является она, Малкеле, — так отчетливо, так ясно, как будто она стоит перед ним. Он ласкает ее, целует, протягивает к ней руки, но, ощутив пустоту, приходит в себя и отбегает от окна.

Нохемче страдал, чувствовал, что грешен, что с головой уходит в жизнь двора. Из религиозных книг он знал, что предаваться разврату в мыслях — все равно что на самом деле. Даже не за грех, а уже за одно вожделение к чужой супруге ад — слишком мягкое наказание. Да еще и к супруге собственного тестя, мачехе жены.

Он начал изучать этические трактаты.

— «И есть бесы, — читал он вслух, — у которых тысяча глаз по всему телу, и они мучают грешников тем, что просто глядят на них; и есть огни, которые зовутся Смерть, и Тьма, и Стон, и Пропасть, и многие другие; и самый малый огонь жжет в шестьдесят раз сильнее, чем самый большой земной огонь, и крики причиняют грешникам еще большую боль, чем пламя, и стыд их велик, ибо за одну минуту глупого наслаждения они расплачиваются столь многими мучениями, и насмешки бесов остры, и горе грешников велико».

Его охватил ужас. Он посмотрел на свои руки, тонкие нежные руки, которые не могут вынести боли, которым причиняет страдание малейший случайный укол, прищемленный палец. Он уже видел, как его мягкие пальцы разгребают горячие уголья, как ему под ногти загоняют раскаленные иглы. У Нохемче кровь стыла в жилах.

— «Был один ювелир, — читал он, — который все время входил в женские комнаты, потому что делал украшения для женщин, и, поскольку он не был благочестив и брал женщин за руки, и надевал жемчуга на их обнаженные шеи, и поскольку те вожделели к нему, ибо он был красив, — им завладела Лилит; она приходила к нему всякий раз, когда он поминал ее в мыслях, и вставала перед ним нагая, соблазнительная, и простирала свое соблазнительное тело на золотом ложе, и подзывала его соблазнительными речами, и он грешил с ней, и Лилит понесла от него. И после его смерти, да хранит нас Всевышний от такого, миллионы бесов бежали за ним и называли его отцом, ибо это он их породил, и стыд его был еще мучительнее, чем адский огонь, что жжет в шестьдесят раз сильнее нашего огня, и горе его было велико».

Он закрыл глаза и стал представлять себе грешного ювелира, за чьей похоронной процессией бегут миллионы бесов и называют его отцом. Но он видел только ее, Лилит, которая идет в шелках, в черной косынке, закрывающей лоб до самых глаз. Глаза у нее черные, горящие. Он зовет ее, и она приходит, соблазнительная, нагая, и простирает свое соблазнительное тело на золотом ложе, и подзывает его соблазнительными речами, и он грешит с ней, и зовет ее по имени: Малкеле, Малкеле…

Его ночи еще больше, чем дни, были наполнены ею, чужой женщиной, которую привез с собой ребе.

В его снах она была не женой Нешавского ребе, а его дочерью, невестой Нохемче. Они пышно справляют свадьбу, он сидит за столом, произносит речь, потом закрывает лицо невесты атласным платком. Платок падает у него из рук, женщины охают. Потом они сидят в отдельной комнате и едят куриный бульон из одной миски, потом двое стариков берут его под руки, приводят в ее комнату и захлопывают дверь за его спиной. Сереле — дочь дяди-заики. Она больна. Она умирает. Нешавский ребе становится могильщиком, он роет ей могилу большой лопатой. Нохемче оплакивает ее. Но жена, Малкеле, вытирает ему глаза — точно так же, как делала его мать, когда он был маленьким, — и говорит, что жениху нельзя плакать…

Теперь перед тем, как лечь, он каждый раз читал молитвы, которые защищают от ночных кошмаров, призывают ангелов сесть у изголовья и охранять его. Но сны повторялись, они почти всегда были одни и те же. Наутро он чувствовал себя виноватым перед Сереле, ему было стыдно, как будто она заглядывала в его ночные видения.

Он постился, терзался.

Сереле страдала. Она выбирала для него самые красивые пирожки с луком, самые поджаристые, посыпанные маком и тмином, как он любил. Но Нохемче не хотел есть.

— Я видел дурной сон, — говорил он, — мне нужно поститься.

Он исхудал, глаза его горели огнем, вокруг них появились синие круги. Сереле начала бояться за мужа. Она хотела поговорить с ним, расспросить, но не находила слов, не знала, как с ним разговаривать. Она отважилась на один поступок и сама испугалась того, что сделала: написала в Рахмановку, рассказала свекру о посте Нохемче. Мать прислала Нохемче длинное письмо на древнееврейском, умоляла его поберечь здоровье, не мучить себя. Кроме того, она просила сына приехать в Рахмановку, хотя прошло всего лишь несколько месяцев со дня свадьбы.

«Дитя мое, — она закончила письмо на идише, как всегда, когда хотела дать выход своей материнской нежности, — приезжай к маме, дай мне Боже всю твою боль, за каждую твою косточку, за каждый ноготочек».

Поститься он и вправду прекратил. Прекратил потому, что во время поста его мысль работала еще живее, чем в обычные дни, и рисовала перед ним самые греховные образы. Но в Рахмановку он не поехал. Насколько раньше все при нешавском дворе было ему отвратительно, раздражало его, настолько теперь все здесь стало для него родным, близким — ободранные стены, скрипучий насос, острые камни, каждый оконный переплет, каждая дверная ручка. Все было частью ее. Он мог часами просиживать у окна в своей учебной комнате и смотреть, смотреть до тех пор, пока она не пройдет по двору. Если раньше он никогда не бывал у тестя, не хотел его видеть, то теперь часто к нему приходил, читал религиозные книги, беседовал с ним, изучая Тору, лишь бы быть ближе к ней, Малкеле, чувствовать, что за стенкой сидит она. От одной этой мысли он начинал трепетать.

Малкеле теперь все время появлялась в комнате ребе, когда приходил Нохемче. Она вдруг стала очень преданной женой и приносила мужу стакан молока, чтобы подкрепить силы, или лекарства, которые ему надо было принимать.