Альфред Жарри - Убю король и другие произведения

Таким образом, мое решето способно плавать не хуже корабля, перевозить грузы любой тяжести и при этом не пойти ко дну. Более того, как заметил в беседе мой образованнейший друг Ч.-В. Бойс, обычное сито превосходит остальные суда в том, что, даже если внутрь него пролить воду, оно все равно не потонет. Идет ли речь об извергаемом мной растворе солей мочевой кислоты или перехлестнувшей через борт волне, излишек жидкости свободно проходит сквозь ячейки вниз, сливаясь с теми волнами, что плещутся под днищем.

Сей неизменно сухой челн (предназначенный для трех лиц) избираю я отныне своим обиталищем, ибо мне предстоит покинуть этот дом.

— Да уж похоже, — вставил я, — коли снятые помещения остались без обстановки…

— Собственно, — продолжал доктор, точно не слушая меня, — у меня есть и другой челн, куда красивее, из кварцевых нитей, растянутых на арбалете; но в настоящее время при помощи тончайшей соломинки я расположил там 250.000 капелек касторового масла, вроде росы, что оседает на паутине: совсем крохотных и побольше, и если последние от естественного натяжения гибкой жидкостной мембраны подрагивают шестьдесят четыре тысячи раз в секунду, то первые — целых полмиллиона раз. Выглядит этот челн точь-в-точь как настоящая паутина, и даже мух ловит с тем же проворством. Но места в нем хватит лишь на одного.

Принимая во внимание, что этот челн способен вынести троих, меня сопроводите вы, а позднее я представлю вам еще одного пассажира — возможно, даже нескольких пассажиров, ведь я беру с собою всех существ, счастливо ускользнувших от вашего ЗАКОНА И СПРАВЕДЛИВОСТИ меж строк изъятых вами книг.

Покуда я пересчитаю их и призову помянутого мною персонажа, вот вам составленная мною рукопись: вы можете конфисковать ее двадцать восьмой и почитать — не столько даже для того, чтоб скрасить ожидание, сколько в попытке лучше понять меня во время путешествия, ваших соображений о необходимости которого я не спрашиваю.

— Да, но путешествовать в решете…

— Челн приводится в движение не только лопастями весел, но и присосками на кончиках пружинных рычагов. Что же до киля, то он скользит на трех одноуровневых роликах из закаленной стали. Окончательно убеждает меня в точности расчетов и непотопляемости корабля тот факт, что, следуя моей веками не менявшейся привычке, мы будем путешествовать не по воде, а по земной тверди.

Пронесшись по страницам двадцати семи равных меж собою и ему самому книг, Фаустролль увлек за собою в третье измерение:

От Бодлера — Тишину Эдгара По (позаботившись перевести бодлеровский перевод на язык эллинов).

От Бержерака — драгоценное дерево, которым стали в стране Солнца царь-соловей и его подданные.

От Луки — Искусителя, что возвел Христа на высокую гору.

От Блуа — Невестин кортеж, черных свиней смерти.

От Колриджа — арбалет старого морехода и странствующий по волнам скелет мертвого корабля (он лег на дно челна , точно второе решето).

От Дарьена — алмазные коронки бурильных машин с Сен-Готарда.

От Деборд-Вальмор — утку, которую лесоруб положил к ногам детей, и пятьдесят три дерева с зарубками на коре.

От Эльскампа — кроликов, метавшихся по простыням и обернувшихся сложенными горстью ладонями, что сжимают круглую, как яблоко, вселенную.

От Флориана — лотерейный билет Скапена.

Из «Тысячи и одной ночи» — глаз, что выбил своим хвостом крылатый конь третьего Каландара, царского сына.

От Граббе — тринадцать подмастерьев портного, убитых на заре бароном Тюалем по приказу кавалера епископского ордена «За заслуги перед обществом», а также салфетку, которую он повязал себе при этом вокруг шеи.

От Кана — золотой колокольчик из небесных ювелирных мастерских.

От Лотреамона — скрывшегося за горизонтом скарабея, прекрасного, точно трясущиеся руки алкоголика.

От Метерлинка — огоньки, что услыхала первая из ослепших сестер.

От Малларме — день: живучий, девственный, прекрасный искони.

От Мендеса — северный ветер, что веет над изумрудным морем, мешая собственную соль с тяжелым потом каторжника, не выпускавшего весла из рук сто двадцать лет.

Из «Одиссеи» — радостную поступь не знающего страха Ахиллеса по Асфодилонскому лугу.

От Пеладана — отблеск кощунственного истребления семи планет в зеркале щита, заполненного прахом предков.

От Рабле — те бубенцы, с которыми плясали черти во время бури.

От Рашильд — Клеопатру.

От Ренье — выжженную степь, на просторах которой отряхивался, искупавшись, новоявленный кентавр.

От Рембо — льдинки, что вместе с ветром рассыпает Бог по лужам.

От Швоба — чешуйчатых зверей, которым вторят белизной сухие руки прокаженного.

Из «Убю короля» — пятую букву первого слова в первом акте.

От Верхарна — крест, что заступ роет по четырем сторонам света.

От Верлена — голоса, которые никак не могут умереть.

От Верна — два с половиной лье земной коры.

Тем временем Рене-Изидор Скоторыл, пристав, в полной темноте — напоминавшей неосязаемую чернь хининного сульфата в невидном глазу инфракрасном излучении, тогда как остальные краски спектра заключены в светонепроницаемую коробку — перевернул первую страницу рукописи Фаустролля, и оторвало его от чтения лишь появление третьего попутчика.

Эпифеномен есть то, что дополняет тот или иной феномен.

Патафизика — поскольку этимология этого слова следующая: επι (μετὰ τὰ φυσιχὰ), то полностью писать его следует как ‘патафизика, предваряя апострофом во избежание немудреных каламбуров — есть наука о том, что дополняет метафизику как в рамках оной, так и за ее пределами, причем за эти самые пределы ‘патафизика простирается столь же далеко, как метафизика — за границы обычной физики. Пример: поскольку эпифеномен есть явление несущественное, то патафизика будет прежде всего учением о единичном, сколько бы ни утверждали, что наука может заниматься лишь общим. Она изучает законы, управляющие исключениями, и стремится объяснить тот иной мир, что дополняет наш; говоря проще и без претензий, предметом ее описаний будет мир, который мы можем — а вероятно, и должны — видеть на месте привычного: ведь законы, которые, как нам казалось, правят повседневностью, на самом деле сами обусловлены исключениями из фактов несущественных — пусть таких изъятий и больше, нежели самих явлений, — а факты эти, будучи в свою очередь сведены к мало чем исключительным исключениям, не обладают и самомалейшей привлекательностью единичности.