Альфред Жарри - Убю король и другие произведения

Элен вскрикнула, уткнулась лицом в плечо Маркея, и когда она затем подняла голову, из-под маски в ее глазах ясно читалось: «Невероятно — но если подобную шутку придумал ты, меня это не удивляет».

Видя, что Андре взял себя в руки и пытается скрыть смущение, она радостно засмеялась — однако от ее пристального, пусть и мимолетного взгляда не ускользнуло облачко сомнения, которое она поняла по-своему:

— Ах, сударь, уж не станете ли вы меня ревновать к этой стеклянной пасти, бахвалящейся, что преподнесла мне цветок? Что ж, милый мой, она права — розы принадлежали ей. Машина учит вас галантности, только и всего.

И, поскольку раньше ей доводилось слышать грубоватый разговор девиц, наподобие тех, что смотрели на них сверху, она уточнила:

— Клиент надулся — так, кажется, это принято называть?

Шарманка тем временем повторила снова:

Затем фонограф издал какой-то мрачный треск, словно выговаривая Элен за фамильярность этим нескончаемым кр-р-р — или прочищая хрупкое горло, — однако это просто была пауза перед очередным куплетом:

Хрустальная воронка завибрировала, и растянутый этой дрожью последний слог прозвучал словно зов умирающего:

— За ней!

Окруженный остатками букета рупор походил на гигантский глаз жестокого циклопа, недвижно наблюдавший за ними, либо на дуло мушкетона, наведенное разбойником с большой дороги их любви — или, самое ужасное, на бутоньерку старого фата, украшенную узором из кровавых предчувствий, от которых им еще только предстояло сделаться «лишь грустнее».

— Первый? — переспросила Элен, покраснев, точно и в самом деле получила подарок. — Долго же стебли застилали глаз этой подставке для цветов, коли она только сейчас нас заметила…

— Каждый круг… или раз — он всегда первый, — сказал Индеец.

Элен ничего не ответила: рот у нее уже был занят.

Дряхлый вуайер с хрустальным моноклем был куда бестактнее Батубиуса — не дожидаясь, пока они закончат, и не отводя нескромного глаза, он снова затянул своим дребезжащим голосом:

Он как-то донельзя забавно, останавливаясь на середине и снова ныряя в мелодию, растягивал это

— как остановившееся дыхание, как подступавшие слезы — или беспечную игру словами: рада… только уж чему бедняжка могла быть рада?

Потом раздалось знакомое кр-р-р, и он замер в ожидании — теперь точно, как Батубиус. Воцарившаяся тишина заставила замолкнуть женщин наверху, и — хрустальный монокль по-прежнему слегка дрожал, — старик продолжил; его украшенное-цветами жерло уже казалось Андре и Элен таким же обычным, как и все прочие творения человека — или сверхчеловека:

Восприняв этот как приказ, как скрытое, точно в глазах гипнотизера, любовное послание, Элен и Андре подчинились.

Но сквозь хрип фонографа слышалось: скве-е-ерно, и было в этом просторечии что-то неуловимо тревожное. Когда цветочное существо издало свое очередное кррр, голова Элен откинулась со сдавленным криком, в котором не было уже никакой любовной истомы, а в голове Маркея закружился вихрь безумных созвучий и невероятных образов:

— Рифмы, рифмы… Так, скверный, это понятно: плохой, но не ужасный, — и звучит как серный : если там SO 2, у нас будет СквО 2. Все сходится… А нет, ошибка — ведь нельзя сказать сквернистая кислота…

— Я, кажется, уже пьяна, — пробормотала вдруг Элен. — Мне так плохо!

И погружаясь все глубже в захлестывавшее его безумие, Маркей вдруг понял в момент какого-то сверхъестественного просветления, что, если он тотчас же не заставит замолчать, как заставил замолчать девиц, этот властный голос на столе, который повелевал его напряженными до предела чувствами, звенящими нервами и чуть ли не самим мозгом, ему придется овладеть ей снова, и его орган уже не мог ею не обладать — этой женщиной, умиравшей у него на руках.

Чтобы не заставлять ее страдать еще больше, он, наверное, готов был даже на убийство — кинжал лежал на том же самом столике. Едва заметная слеза скользнула меж плотно закрытыми ресницами Элен, смочив иссиня-черный бархат, закрывавший ей лицо. Казалось, будто плакала сама маска. Ее груди вздымались волнами наслаждения — или страдания, — каких на земле уже давно не знали. Андре решил подняться и остановить проклятый валик или просто сбросить фонограф со стола, схватить вазу и разбить на тысячи осколков его насмешливо воздетый раструб. На глаза ему вдруг попались — надо же, он совсем забыл — нетерпеливо сброшенные рядом с диваном детали его опереточного индейского костюма. Тогда он швырнул томагавк (хотя, как можно догадаться, совершенно не умел этого делать), и, вопреки геройским описаниям Фенимора Купера, всего-то задел тупым концом спинку стоявшего поодаль стула; тогда он бросил туфельку Элен — этот снаряд нанес старческому голосу чуть больший урон: он угодил в краешек стеклянного венчика, но тот, качнувшись, все же устоял и лишь смахнул на пол оставшиеся розы. События, описываемые нами так многословно, в действительности заняли каких-то пару трелей от си до ля, которым отвечали слоги е-рно.

Сбросив покров последних роз, рупор фонографа теперь раскрылся, точно капюшон змеи, увенчанный оскалившейся пастью; завороженный блестящим взором этого удава, Андре подчинился его приказу, покорно вознесся и его орган: чудовище ясным раскатистым голосом увещевало:

Финального тремоло Андре уже не слышал: пронзительный нечеловеческий вопль, в котором слились семь обезумевших голосов, раздался на занятой женщинами галерее, и лица их в оскольчатом проеме тотчас исчезли. Андре, будто сбросив колдовские чары, вскочил с дивана, не довершив ужасного приказа… Фонограф, скрипнув в последний раз, затих. Так умолкает надоедливый будильник — да только вряд ли это был конец кошмарной дремы. Стылая голубоватая заря второго дня, который они проводили в замке, набросила свой бледный саван на диван. Элен уже не дышала, сердце ее не билось, а ноги своим смертельным холодом поспорили бы с зарей.