Альфред Жарри - Убю король и другие произведения

— Элен мертва, — твердил во сне «Индеец, что воспет был Теофрастом». — Что же осталось у меня? Воспоминания о ее легком стане, такие же легкие, нежные и душистые, ее дивный и зыбкий образ — какой была она при жизни, и даже прекраснее ее самой: их не отнимет у меня никто, я убежден, она останется со мной навеки; докучливая жажда недостижимой вечности во плоти лишь портит мимолетные услады всех влюбленных. Я сохраню лишь ее память, этот невесомый талисман всегда останется со мной — воздушный, благовонный и бессмертный, милый сердцу призрак, чья мерцающая и неуловимая тень подобно похотливой гидре обволакивает лаской своих щупалец мой разум и мои чресла. Индеец, воспетый Теофрастом, ты сохранишь ее навеки, эту память с капельками крови, благоуханную, эфирную, непостоянную — будешь всегда носить ее, как краснокожий похититель скальпов носит… собственную шевелюру !

И из самой глубины сознания этого человека, ненормального настолько, что растопить его сердце оказалось под силу лишь хладному трупу, вырвалось, влекомое неведомой силой, высшее признание:

— Я ее обожаю.

В тот момент, когда с губ Маркея слетели эти слова, Элен рядом уже не было.

Она и не думала умирать.

Простой обморок или судорога от избытка чувств: женщины от подобных развлечений еще не умирали.

Ее отец в оцепенении взирал на вернувшуюся дочь: больную, захмелевшую, счастливую и циничную; пред его очи немедля был призван Батубиус, и тот, несмотря на скрывавшую женщину маску, врачебную этику и в особенности на характерные для его профессии предубеждения, подтвердил:

— Я видел Невозможное — столь же ясно, как если бы оно лежало у меня под стеклом микроскопа.

Но вызволенные из плена девицы также сказали свое веское слово — а точнее, заговорила их мстительная ревность.

Прибывшая к Эльсону Виргиния была так прекрасна и так изумительно нарумянена, чело девушки было столь светло и глаза до того ясны, что ее можно было принять за снизошедшее на землю воплощение Истины:

— Да старикашка просто выжил из ума со своей медициной! Мы ни на минуту не отходили от окошка, но ничего сверхъестественного я там не увидала. Весь второй день они вообще провалялись в постели и занялись любовью только для того, чтобы произвести на нас впечатление — трижды, — ну, а потом дамочка притворилась, будто ей дурно.

От самой Элен нельзя было добиться ни слова, кроме упрямого:

— Я люблю его.

— Но он-то хоть тебя любит? — вопрошал отец.

Сколь бы тяжким ни казалось американцу оскорбление, нанесенное Суперсамцом его семье, выход он видел только один: Андре Маркей обязан жениться на его дочери.

— Я люблю его, — твердила Элен в ответ на все вопросы.

— Так, значит, он тебя не любит? — не унимался Эльсон.

Этот поспешный вывод во многом и привел нашу историю к ее трагической развязке.

Батубиус, и в самом деле совершенно пораженный тем, что ему довелось увидеть, подсказал Уильяму Эльсону следующую блестящую идею: «Это не человек, а машина».

И добавил давно взятую им на вооружение фразу, которую вставлял всякий раз, как речь заходила о Маркее:

— Это животное ничего не желает знать.

— Да, но было бы крайне желательно, чтобы он при этом полюбил мою дочь, — размышлял вслух Эльсон, потерявший голову, но не привычную практичность, и при необходимости готовый дойти в этой практичности хоть до полного абсурда. — Ну же, доктор, неужто наука здесь бессильна!

Подрагивавшую на неверных ножках науку Батубиуса в этот момент хотелось сравнить с компасом, стрелка которого вертится подобно веничку, взбивающему тесто, и замирает в любом мыслимом положении, кроме северного. Мозг доктора пребывал, судя по всему, в том же состоянии, что и динамометр, разбитый в свое время Суперсамцом.

— Хм, в древности имелись некие приворотные зелья, — грезил тем временем химик. — Вот бы найти эти рецепты, древние, как сами человеческие суеверия, и заставить-таки душу полюбить!

Артур Гауф предложил следующий выход:

— Но существует же внушение… гипноз, в конце концов… безотказный метод — правда, это скорее по части нашего доктора.

Батубиус поежился:

— Да он сам усыпил эту женщину… мгновенно… in articulo mortis… иначе она бы выколола ему глаза… От его взгляда кто угодно рухнет навзничь… Это безумие, все равно что смотреть в глаза летящему сквозь ночь локомотиву — два растущих зрачка прожекторов…

— Что ж, — подытожил Артур Гауф, — остаются только старые испытанные средства. Отцам-пустынникам была известна некая машина, которая, похоже, отвечает нашим задачам — если судить по тому эпизоду из жития Святого Иллариона, который приводит святой Иероним: