Альфред Жарри - Убю король и другие произведения

Изогнувшись от невыносимой боли, Маркей сорвал державшие его у локтей ремни и поднес руки к голове; корона (скорее всего, из-за просчета конструкторов, которым Уильям Эльсон впоследствии с горечью попрекал Артура Гауфа, — стеклянная пластина была, скорее всего, недостаточно плотной или же чересчур плавкой) внезапно съехала набок и разошлась посередине.

Капли расплавленного стекла, подобно слезам, текли по лицу Суперсамца.

Падая на пол, они лопались с оглушительным треском, словно батавские слезы.

Известно, что стекло, сжиженное и закаленное при особых условиях — в данном случае, подкисленной водой контактных губок — превращается в крайне взрывчатые капли.

Из своего убежища трое наблюдателей ясно видели, как корона на голове у Суперсамца качнулась и раскаленной челюстью впилась всеми своими зубцами ему в виски. Взвыв от боли, Маркей подскочил, обрывая последние провода и электроды, извивавшиеся у него за спиной.

Маркей несся по лестницам… Эльсон, инженер и доктор поняли, до чего жалко и трагично должна выглядеть собака с привязанной к хвосту жестянкой.

Когда они выбежали на улицу, бьющийся в судорогах силуэт с нечеловеческой скоростью удалялся из виду, кидаемый чудовищной болью из стороны в сторону; стальной рукой он ухватился за садовую решетку — пытаясь вырваться из обжигающих объятий, освободиться от невыносимого страдания, — и согнул два чугунных прута, точно они были из воска.

Сдернутые провода тем временем метались по коридору замка, убив на месте выскочившего на шум слугу и запалив обивку — даже не вспыхнув толком, ткань неспешно растаяла, точно ее слизнула алая горячая губа.

А нагое тело Андре Маркея, местами еще покрытое червлеными блестками, обвивало стылые прутья решетки — или это они оплетали его своими стальными щупальцами…

Так умер Суперсамец — скрученный не покорившимся ему железом.

Элен Эльсон поправилась и вышла замуж.

Ее единственным условием при выборе супруга было требование ограничить проявления своей любви благоразумными рамками человеческих возможностей…

С поисками подходящего кандидата… справились, играя.

Некоему искусному ювелиру она заказала подменить огромную жемчужину на обручальном кольце, которое она верно носит, одной из застывших слез Суперсамца.

Впервые я увидел Альфреда Жарри на одном из вечеров журнала «Плюм» — «вторых» вечеров, тех, про которые говорили, что они не идут ни в какое сравнение с «первыми». Кафе «Золотое Солнце» успело сменить вывеску и именовалось теперь «Отъездом». Без сомнения, это грустное название ускорило конец литературных сборищ, а среди них — и вечеров «Плюма». Подобное приглашение к путешествию быстро развело нас в разные стороны, подальше друг от друга! И все же в подвальчике на площади Сен-Мишель еще прошло несколько славных собраний, куда по старой дружбе забрели некоторые из нас.

На тот вечер, о котором идет речь, Альфред Жарри ворвался, как мне показалось, Потоком во плоти — юным Потоком, безбородым, в насквозь промокшей одежде. Небольшие отвислые усики, редингот с болтающимися полами, мятая рубашка и башмаки велосипедиста — все было мягким, будто сделанным из губки; этот полубог был еще влажным, словно он только что поднялся, промокший, со своего ложа, по которому промчался волной.

Мы выпили по стаканчику крепкого портера и понравились друг другу. Он прочитал стихи с металлическими рифмами на -орд и -ард. Затем, выслушав новую песенку Казальса, мы удалились во время необузданного кекуока, в который ринулись Рене Пюо, Шарль Дури, Робер Шеффер и две дамы с распущенными волосами.

Я провел с Альфредом Жарри почти всю ночь, шагая взад и вперед по бульвару Сен-Жермен; мы разговаривали о геральдике, ересях, стихосложении. Он рассказал мне о моряках, среди которых прожил добрую часть минувшего года, и о театре марионеток, со сцены которого впервые явился миру Убю. Речь Альфреда Жарри была четкой, значительной, быстрой, иногда высокопарной. Он мог остановиться на полуслове, рассмеяться и тут же стать серьезным, как прежде. Кожа на его лбу беспрерывно двигалась — но не поперек, как это обычно бывает, а вдоль. Около четырех часов утра к нам подошел прохожий и спросил, как пройти на улицу Плезанс. Жарри мгновенно вытащил револьвер, приказал незнакомцу отойти на шесть шагов и только после этого дал ему разъяснения. Потом мы расстались, и он отправился к себе, в «большую ризницу» на улице Касетт, пригласив меня его навестить.

— Господин Альфред Жарри?

— Третий этаж с половиной.

Ответ консьержки меня озадачил. Я поднялся к Альфреду Жарри, который и впрямь жил на третьем с половиной этаже. Потолки в комнатах этого дома были достаточно высокими, поэтому хозяин поделил этажи надвое. Таким образом в доме, который существует и по сю пору, стало пятнадцать этажей, но поскольку он вовсе не был выше других домов квартала, то в результате выглядел как уменьшенная копия небоскреба.

Впрочем, преуменьшений в этой уменьшенной копии жилища Альфреда Жарри было хоть отбавляй. Третий с половиной оказался действительно уменьшенной копией нормального этажа, и хотя его жилец, стоя в полный рост, чувствовал себя вполне обычно, я, более высокий, нежели он, вынужден был сгибаться. Кровать была уменьшенной копией кровати, вернее, просто матрасом, брошенным на пол: «Низкие кровати входят в моду», — обронил Жарри. Письменный стол был уменьшенной копией стола — Жарри писал, распластавшись на полу. Собственно, вся меблировка была уменьшенной копией обычной меблировки и состояла всего лишь из одной кровати. На стене висела уменьшенная копия картины. Это был портрет Жарри, обгоревший настолько, что осталось одно его лицо, похожее на лицо Бальзака с одной известной мне литографии писателя. Библиотека была уменьшенной копией домашней библиотеки, и это еще сильно сказано. Она насчитывала одну изданную в общедоступной серии книгу Рабле и два-три томика «Розовой библиотеки». На камине возвышался внушительный каменный фал японской работы, подаренный Жарри Фелисьеном Ропсом; владелец этого члена, куда большего тех, что существуют в природе, всегда держал его плотно накрытым бархатным колпаком фиолетового цвета — с того самого дня, когда этот экзотический монолит до смерти напугал одну литературную даму, запыхавшуюся после подъема на третий с половиной этаж и чувствовавшую себя неловко в «большой ризнице», лишенной какой бы то ни было обстановки.

— Это муляж? — спросила дама.

— Нет, — ответил Жарри, — это уменьшенная копия оригинала.