Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика

– Вы перемените его... вы должны будете переменить его! – запальчиво крикнул ей вслед Матов.

Но хозяйка Завидова даже не оглянулась на доктора.

Лев Николаевич не скоро после этого пришел в себя; он решительно не мог определить теперь, что с ним делается: его попеременно бросало то в жар, то в холод. Это было какое-то невыразимо странное состояние, в котором хаотически перемешалось несколько самых разнородных чувств, заглушая одно другое; то брало верх негодование, то вдруг оно уступило место какому-то обаятельному ощущению неясно-сладкой тревоги, а это последнее переходило, в свою очередь, либо в жгучее любопытство, либо в порыв безнадежной и беспредметной тоски.

"Так вот она какова, эта сумасшедшая-то тетушка князя!" – отчетливо промелькнуло наконец в голове доктора. Он очнулся теперь от своего мучительного забытья и медленно, будто нехотя, побрел домой, не разбирая дороги...

Балашев в новенькой рубахе из светлого ситца, запустив за пояс большие пальцы обеих рук, толковал у своего крыльца с возчиками какой-то клади, лежавшей тут же на выпряженных возах, когда Матов рассеянно подошел к постоялому двору.

– Раненько же ты сегодня поднялся! Доброго здоровья! – приветливо сказал ему хозяин.– Авдотья поросенка тебе к обеду сжарила. Едите поросят-то? Самый ососочек.

– Ем,– безучастно ответил доктор.

– Что же ты без меня на охоту-то пошел? Поди-ка, ничего не убил? А знатная, надо быть, у тебя двустволка-то; дай хоть поглядеть на нее.

Выражение лица и тон голоса, с каким произнесены были эти слова, сразу обличили в Никите Петровиче бывалого страстного охотника. Он бережно принял поданное ему Матовым ружье и тщательно, с любовью осмотрел его со всех сторон, не позабыв даже заглянуть поочередно в дула обоих стволов.

– Эх, ружьецо-то, ружьецо... важное! – со вздохом проговорил наконец Балашев, неохотно возвращая доктору его собственность.

"Разве подарить старику ружье? К чему оно мне? Да и какой я охотник! Вот даже по вороне промахнулся сегодня... Будет с меня на дорогу и одного револьвера",– как-то машинально подумал в эту минуту Лев Николаевич.

– Хотите, хозяин, я уступлю вам мое ружье? – громко обратился он к Балашеву, голубые глаза которого так и заискрились при этом почти ребяческой радостью.

– Да ведь оно, поди, каких денег-то стоит? Уж эвто выходит не по нашему, мужичьему, карману...– замялся Никита Петрович и с некоторой тоскливостью посмотрел. почесываясь, на соблазнительную двустволку.

– Я вам дарю ее на память,– ласково пояснил Матов.

Он снял с себя ружье и подал его хозяину, совершенно по-детски растерявшемуся теперь от неожиданности такого щедрого подарка.

– Только позвольте мне иногда пользоваться им у вас, пока я живу здесь,– прибавил доктор.

– Ну?.. и взаболь?! – радостно вскрикнул старик, как бы не вполне доверяя еще словам жильца.

Он, однако ж, уже любовно взвешивал тем временем ружье на ладонях своих растопыренных рук и с минуту молча, с нескрываемым восторгом посматривал то на возчиков, то па доктора.

– Ну-у!.. удружи-и-ил! Вот так уж удружи-и-ил! Не знаю, как звать-то тя по имени-отчеству? – проговорил наконец Балашев, отвешивая постояльцу низкий поклон.

Матов назвал себя.

– Вот так удружи-и-ил, Лев Миколаич! – повторил хозяин, снова кланяясь.– Ну, благодарим покорно! Никогда я вам эвтого не забуду... заслужу! Уж так заслужу тебе, што... и-и! мое почтение.

Старик осторожно переложил ружье в левую руку, а правую как-то размашисто протянул доктору.

– Вечерком зайдите ко мне, так я вам и все принадлежности к нему вручу,– равнодушно сказал Матов, очевидно, не придававший никакого значения своему нечаянному поступку.

Он, впрочем, очень охотно пожал здоровенную, мозолистую руку хозяина и молча пошел к крыльцу.

– С Микиты Петровича теперь, по-настоящему-то, надоть бы лычки,– лукаво заметил один из возчиков.

– Эвта значит: навостри в кабак копытки! Так, что ли? – добродушно рассмеялся Балашев.– Можно. Ужо вот работница управится, дак сбегает. Можно, можно,– любезно подтвердил он еще раз и чуть не с благоговением понес ружье вслед за поднимавшимся на крыльцо Матовым.

Быть может, в другое время Лев Николаевич и сам от души порадовался бы тому удовольствию, какое доставил он старику своим подарком, но теперь совсем не то занимало разгоряченную голову доктора. "Хорошо поступила, не приняв бесчестия видеть меня у себя в доме!.." – сотню раз настойчиво повторял он в уме, меряя большими шагами свою квартиру. Эта назойливая мысль не давала ему покоя; она раздражала еще больше его и без того сильно возбужденные нервы. Лев Николаевич был слишком самолюбив для того, чтоб, сославшись на (не разб.), обойти ее одним высокомерным равнодушием, слишком честен, чтоб не признать за ней известной, хотя, быть может, и самой крошечной доли справедливости. Матов почти не прикоснулся к вкусному домашнему обеду, который мог бы сделать честь такой неопытной поварихе, как Авдотья Никитична. Сколько ни упрашивала она доктора: "Побалуйся ты хоть ососочком-то",– на все ее просьбы несговорчивый жилец угрюмо твердил одно: "Право, я сыт, совсем сыт".

Заглянул было к нему и Балашов, но после двух-трех отрывистых фраз постояльца деликатно поспешил стушеваться. Солнце начинало уже играть красноватыми лучами на окнах, а Лев Николаевич все еще продолжал шагать из угла в угол, упорно обдумывая что-то. Наконец, медленно поправляя очки, он остановился перед кучкой сложенных у стены чемоданов, нетерпеливо порылся в верхнем из них, потом досадливо сбросил его на пол и порывисто достал из второго маленькую дорожную шкатулку с письменными принадлежностями. Матов до того был занят поглотившей его теперь мыслью, что, садясь писать к столу, он машинально, сам не зная зачем, зажег свечу, как будто не подозревал, что в комнате совсем светло еще. Листик почтовой бумаги заметно дрожал под всегда самоуверенной рукой доктора, пока она лихорадочно набрасывала следующие строки:

"Милостивая государыня, Евгения Александровна, при нашей неприятной встрече сегодня утром вы изволили заявить мне, что сочли бы за бесчестие видеть меня у себя в доме. Позвольте мне надеяться, по крайней мере, что вы не сочтете новым позором для себя, если я в качестве человека, не имеющего никаких причин не уважать вас, решаюсь немедленно потребовать от вас отчета в вашей дерзкой фразе, которую, в силу указанного сейчас мотива, ни в каком случае не могу оставить без разъяснения. Может быть, мне суждено получить отказ и в этом, совершенно справедливом требовании.. Тогда я вынужден буду обратиться к вам уже с прямым вопросом: соответствует ли ваша смелость на словах храбрости на деле? Вы назвали глупостью мои слова, когда я выразил сожаление, что на вашем месте не было в ту минуту мужчины. Позволяю себе спросить теперь: какого же удовлетворения могу я получить от женщины за незаслуженно наложенное ею пятно на мою честь? Потрудитесь принять в соображение при этом, что я всегда считал ваш пол равноправным с моим и привык видеть в каждой женской личности тот высокий образ, какой носила и моя покойная мать. Честный ответ на честный вопрос обязателен, по-моему, для всякого сколько-нибудь уважающего себя человека, и если вам угодно будет обойти молчанием настоящее письмо, то я не поставлю в особенную честь себе, что потрудился написать его.