Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика

Таково, по крайней мере, было первое впечатление, произведенное на Матова общей картиной местности, пока его спутники безучастно шагали вперед.

– Она, кажется, простонала... или это мне послышалось? – вдруг обернулся к нему Терентьев.

Лев Николаевич отрицательно покачал головой и почувствовал, как мгновенно исчезла для него вся прелесть окружающей обстановки от слов управляющего.

"Да,– подумал он, тяжело вздохнув,– это все мертво без нее..."

Между тем навстречу печальной процессии опрометью выбежала из дому молоденькая девушка в утреннем беспорядке костюма.

– Господи! Что это... что это сделалось с Евгенией Александровной!!! – громко вскрикнула она, всплеснув руками.

– Не пугайтесь и не шумите, Катерина,– сказал Петр Лаврентьевич,– она ушиблась, и ей нужен покой. Приготовьте, пожалуйста, скорее постель... внизу.

– Нельзя ли положить больную где-нибудь здесь, на открытом воздухе, пока я съезжу домой за пособием? – вмешался Матов.– Это немного освежит ее до тех пор.

Катерина остановилась в недоумении, не зная, кого слушать.

– Да вот тут, на диване, ей будет очень удобно; не мешало бы только кожаную подушку под голову...– предложил Лев Николаевич, вступая вместе с другими на широкую террасу нижнего этажа, которая в виде крыльца спускалась к земле несколькими ступеньками и через готическую стеклянную дверь вела во внутренние покои.– Так на диван, господа! – порешил он безапелляционно.

Катерина тотчас же принесла требуемую подушку, и Белозерову осторожно уложили на диван.

– Теперь я возьму с моста ваш шарабан, заеду домой и мигом вернусь,– обратился Лев Николаевич к управляющему.

Терентьев и Зауэр как-то странно переглянулись.

– Зачем же вам беспокоиться,– заметил Петр Лаврентьевич.– Здесь уже есть врач...

– Дело не в беспокойстве,– резко сказал Матов.– В серьезном случае не мешает иметь и двух.

– О, я хорошо знаю натуру фрейлейн! – досадливо воскликнул Зауэр.

– Но, может быть, вы недостаточно оценили предстоящую ей опасность? – еще раз возразил ему Лев Николаевич.– Хотя и невозможно пока еще определить, в какой степени, но у нее, очевидно, сотрясение мозга. Я психиатр и потому, в качестве специалиста, думаю, что имею право и даже обязан предложить здесь свои услуги. Если вы думаете иначе и беретесь привести больную немедленно в чувство, что необходимо для ее спасения, я готов уступить вам. Беретесь? Дайте честное слово врача?

Матов с такой энергией предложил этот вопрос Зауэру, что тот невольно попятился и промолчал.

"Какой горячий темперамент у этот черноглазый медик!" – подумал он только, должно быть, в свое назидание.

Лев Николаевич вопросительно взглянул на Терентьева.

– Да... ради бога... да поскорее! – отозвался последний.

– А вы все-таки примите свои меры,– уже на ходу посоветовал Матов Зауэру, нарочно обернувшись к нему.

Но меры, принятые Августом Карловичем, не привели ни к чему. Вернувшись каким-то чудом минут через тринадцать (недаром иноходец стоял у ворот весь в пене), Лев Николаевич застал больную в прежнем положении. Он привез с собой в шкатулке целую походную аптечку и, на случай, электромагнитный прибор. Вся прислуга Белозеровой – большей частью молоденькие девушки, мужчин было не видно – собрались теперь в почтительном отдалении около своей хозяйки и выражали на лицах непритворную горесть, многие даже тихонько плакали, очевидно, боясь зарыдать громко. Матов, прежде всего, нашел нужным удалить их всех и потом уже приступил к больной.

– Ах, да! – спохватился он вдруг, вынул из кармана какие-то бумаги и подал Терентьеву.– Считаю долгом удостоверить вас в моем звании.

Петр Лаврентьевич торопливо отстранил их рукой.

– Что вы это!..– покраснел он.

Много стоило труда Льву Николаевичу привести больную в сознание; раза два он даже сомнительно покачал головой, но, наконец, старания его увенчались кое-каким успехом: Белозерова вздрогнула и сделала слабое движение рукой по направлению к затылку.

– Больно!..– чуть слышно простонала она.

Матов заметно просветлел.

– Рассудок, кажется, не помрачен! – радостно шепнул он Терентьеву, тихонько уводя его за руку с террасы в сад. – Я за него только и опасался. Пусть теперь г. Зауэр осторожно, не утомляя больную, расспросит ее, где она чувствует боль и что с ней случилось... Два-три вопроса – не больше; а я пока пройдусь по саду: мой вид, пожалуй, дурно подействует на нее...

И Лев Николаевич, как-то грустно опустив голову, пошел по дорожке вперед. Раздражающий запах цветов, ярко светившее теперь солнце, дружный оклик птиц в соседних кустах – все это так мало гармонировало с настоящим настроением молодого человека, что он решился уйти от них в самую глухую часть сада. Пробираясь большой аллеей, Матов свернул в сторону и наткнулся на миниатюрную в виде фонаря беседку из разноцветных стекол. Дверь беседки была отворена, и Лев Николаевич машинально вошел в нее; но, заметив там на столе письменные принадлежности и какую-то книгу в красном переплете, доктор боязливо покосился на них и хотел вернуться.

"А, впрочем... вторгнувшийся в крепость неприятель имеет право на многое",– мелькнуло у него в голове что-то вроде болезненной насмешки.

Матов покраснел и протянул руку к столу. Книга оказалась известным трактатом Руссо "De l'inegalite parmi les hommes" {"О неравенстве среди людей" (фр.).} и была заложена посредине чьим-то письмом, писанным по-русски и помеченным месяца два тому назад Парижем. Сбоку на свободном месте почтового листа виднелась бойкая приписка карандашом, сделанная рукой Белозеровой: "Ты думаешь так, а я совсем иначе. Живите и множьтесь, и да не потревожат вас больше мои письма", а неизвестная особа, скрывшая почему-то свое имя под скрытною буквой Д., излагала в письме следующее:

"Через час мы уезжаем отсюда, и потому спорить мне с тобой некогда. Забавная ты, право: хочешь непременно, чтоб все жили по-твоему. Что ж такого, что я вышла замуж? Уж не поставишь ли ты мне в преступление мое счастье? Почему это я, по твоему мнению, отреклась от своих убеждений? Они все при мне, и я никогда не давала никому слова прятаться от жизни. Посмотрим, что выиграешь ты, сторонясь от нее, как от какой-то заразы!"

Тут опять была сбоку пометка Белозеровой: "Как понимать жизнь". Письмо продолжало:

"Право, я с каждым днем все более убеждаюсь, что ненавистное тебе "толчение воды" стало какой-то мировой манией. Никто не хочет делать настоящего дела, и все только выдвигают вперед свои принципы. Возьми хоть тебя, например: ты тоже толчешь воду, даже очень мелко, очень добросовестно толчешь, а между тем, я уверена, не замечаешь этого. А все оттого, душа моя, что тебя опутали кругом твои мудреные принципы и ты носишься с ними, как наседка с яйцом. Извини меня, я простая женщина, простая будущая мать семейства, bourgeoise в некотором роде, и мне позволительно рассуждать и выражаться просто. В твоем предпоследнем письме я нашла следы если не апатии, то скуки, а это верный признак толчения. Не сердись, пожалуйста. Я понимаю, что задача твоя не прихоть, что она исполнена даже свойственного тебе героизма, готова верить, наконец, русской пословице, которая говорит, что попытка – не шутка, и проч. Но пойми и ты, милая Евгения, что вовсе незачем пытаться-то умереть старой девой, да еще вдобавок и злой, пожалуй".