Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика

Над Завидовом опять стояло серенькое, как вчера же, совершенно осеннее раннее утро, морося частым и мелким, как пыль, дождиком. Лев Николаевич сидел у открытого окна, и, несмотря на то, что дождевые капли обильно падали на лицо доктора, он ни на минуту не изменил своего неподвижного положения; с первого взгляда можно было подумать даже, что Матов спит. Но сон, очевидно, был далек от него: строгие черные глаза молодого человека задумчиво смотрели в туманную даль и только изредка, как бы утомясь от излишнего напряжения, полузакрывались длинными ресницами. Лев Николаевич действительно не ложился всю ночь. Впрочем, хотя следы этой бессонницы и остались у него на лице, оно было совершенно спокойно теперь и выражало скорее твердую решимость, чем что-нибудь другое.

Немного раньше, чем за полчаса до назначенного срока, к крыльцу постоялого двора почти без малейшего шума подъехал легкий шарабан управляющего.

– О, да вы уж на ногах! Мое почтение! – крикнул Терентьев вздрогнувшему от неожиданности этого приветствия Матову.– В таком случае мне незачем и слезать, я здесь подожду. Невеселое утро, не правда ли?

– Здравствуйте. Да, не совсем веселое. Но вы зайдите лучше, а то вас промочит: мне еще одеться надо,– ответил доктор, вставая и высовываясь из окна.

– Не стоит, ведь я видите в чем,– Петр Лаврентьевич ткнул пальцем в полу своего непромокаемого плаща.

– Выкурили бы сигару... а? Впрочем, как хотите,– сказал Лев Николаевич, скрываясь за окном.

Управляющий надвинул глубже на затылок клеенчатую фуражку и стал насвистывать какой-то марш.

– Куды эвто, Петр Лаврентьевич, спозаранку-то собрался? – высунулась тем временем из форточки седая голова Балашева. – Доброго здоровья!

– И вам также!

– Далече, говорю?

– Едем с вашим жильцом на охоту, да, кажется, дождь помешает,– объяснил Терентьев.

– Прояснит, кажись,– сказал Никита Петрович, оглядывая горизонт.– Только, надо полагать, много же вы с твоей тележки-то птицы настреляете...– прибавил он с добродушной иронией.

– Потому-то мы и берем ее с собой, чтобы было на чем дичь привезти,– рассмеялся управляющий.

– Разе што так.

Балашев поспешил отойти от форточки, бережно снял со стены докторский подарок и понес его на половину жильца. Оказалось, однако ж, что Льву Николаевичу никакой надобности в ружье не предстояло. Хозяину Матов коротко пояснил только, что "двустволка немного тяжела для него и потому он воспользуется легоньким карабином управляющего, к которому они наперед заедут закусить и напиться чаю". Впрочем, от зоркого глаза Никиты Петровича не ускользнула та особенная тщательность, с какой этот раз одевался его постоялец. Едва только шарабан с мнимыми охотниками отъехал от постоялого двора, старик торопливо вышел на крыльцо и долго с видимым интересом следил глазами за направлением экипажа.

– Што за мудрена притча така! – сказал он наконец вслух, оборачиваясь к сеням.– Едут в дождь на охоту, а наш-то, как на свадьбу, прибрался. На завод, говорит, сперва поедет, а сами вон в каку сторону покатили... Ну-у, притча!

И Балашов тотчас же пошел поделиться своими соображениями с дочерью, которая в эту минуту, как избалованный котенок, грациозно нежилась на полатях, вытянув оттуда в свободное пространство избы гибкие, обнаженные до самых плечей руки.

Между тем шарабан, искусно управляемый Терентьевым, сделал несколько зигзагов по задам спящего села, направился к господскому дому со стороны, противоположной той, откуда совершал к нему свои прогулки Матов. До тех пор спутники изредка перебрасывались еще немногосложными словами, но теперь, когда бойкий иноходец управляющего побежал еще бойчее, они и совсем умолкли. Доктор курил сигару и сосредоточенно вглядывался в непривычный частокол, испытывая такое же раздражающее чувство, как и в первый день своего приезда. Терентьев рассеянно смотрел куда-то вдаль и насвистывал. Переехав через мост на тот берег реки, шарабан оставил в стороне слишком памятную Льву Николаевичу тропинку и покатил прямо по отлогой, недавно сжатой пашне к соседнему пригорку, накрытому березовым лесом.

– Утром-то, кажется, разгуляется,– сказал вдруг управляющий, круто остановив лошадь и оглядывая все еще дождливое небо, на котором теперь, однако ж, кое-где появились уже слабые голубоватые просветы.– Придется нам здесь слезть, доктор, и пройти несколько шагов пешком. Э! Да у нас еще десять минут в запасе,– заключил он, взглянув на часы, и выскочил из шарабана.

Матов молча последовал его примеру. Петр Лаврентьевич осторожно провел лошадь в ближайшие кусты и привязал ее там вожжами к сучковатой березе.

– Это очень умный конь,– обратился он, между прочим, к доктору, ласково потрепав по шее своего иноходца.– Сейчас же даст знать, как только сюда явится кто-нибудь непрошеный.

Молодые люди оставили шарабан и пошли дальше. Дождик тем временем почти совсем перестал, и только с темно-зеленой листвы деревьев их обдавало иногда крупными каплями. Терентьев шел впереди, неся под мышкой шкатулку красного дерева с пистолетами. Матов неприязненно посматривал на нее сзади. Пройдя шагов шестьдесят, путники поднялись на довольно возвышенную, совершенно ровную площадку, со всех сторон замаскированную частым березняком.

– Вот мы и на месте,– сказал управляющий, ставя шкатулку на торчавший у опушки леса полусгнивший пень – Можно еще успеть покурить.

Он вынул из кармана пару папирос, зажег спичку и предложил огня доктору.

– Не хочется,– угрюмо отозвался тот.

– Отчего? Право, покурить не мешает, советую, доктор. Умнейшие дела в мире, я думаю, обязаны частью табачку.

Терентьев с таким добродушным юмором произнес последнюю фразу, что на лице Льва Николаевича невольно промелькнуло нечто вроде принужденной улыбки, и он протянул руку за папироской.

– Когда я курю, я становлюсь неуязвимым даже для женских глаз,– с некоторой солидностью подкрепил свое мнение Петр Лаврентьевич.

В эту минуту послышался глухой шум подъезжавшего экипажа, почти тотчас же сменившийся каким-то неопределенным говором.

– Шесть ровно,– показал доктору свои часы управляющий.

Матов перешел на противоположную сторону площадки и только что успел прислониться к стволу березы, как прямо перед ним, между деревьев, мелькнула стройная фигура Белозеровой; чья-то длинная рука, протянувшись из-за плеча девушки, предупредительно раздвинула перед ней намокшие ветки. Евгения Александровна была в своем обыкновенном черном костюме. Сразу заметив доктора, она холодно поклонилась ему, слегка приподняв лакированную шляпу, дружески кивнула головой Терентьеву, сделала шага два вперед и остановилась. В эту минуту Белозерову почти закрыла собой долговязая сухощавая фигура в коротком кашлотовом плаще, направляющаяся к Петру Лаврентьевичу. Это был Август Карлович Зауэр. Он сильно напоминал не только своим общим видом, но даже и чересчур продолговатым овалом лица какую-то странную птицу из породы голенастых.