Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом

-- Уж чего бы это, батюшка, и на свете такое было, прости господи, кабы люди не берегли да не любили друг друга!

-- Аминь!-- как-то радостно заключил Светлов и еще раз, еще крепче обнял добродушно улыбнувшуюся ему мать.

Понемногу тон их разговора переменился. Александру Васильичу пришлось подробно рассказать своим гостям, что он делал у прокурора и как его принял тот. Нового, впрочем, оказалось немного в рассказе Светлова; все дело сводилось к тому, что один горячился и беспрестанно повторял: "Против вас имеются очень сильные улики в подстрекательстве",-- а другой спокойно возражал ему: "Представьте мне прежде эти улики".

-- Из всего допроса я вывел одно -- что ко мне хотят привязаться и сделать меня во что бы то ни стало виноватым,-- заключил Александр Васильич.-- Вообще,-- прибавил он,-- фабричная история, кажется, тут только предлог: им, по-видимому, что-то другое хотелось выведать от меня...

-- Молчи, Саня! -- заметила ему мать,-- ужо вот я сама поеду, попрошу генерала, так тогда...

-- Ну, нет, мама, ты этого не делай, если не хочешь поставить меня в положение еще более тяжелое,-- с живостью перебил ее Светлов,-- я даже не в состоянии буду уснуть сегодня ночью, если ты не дашь мне теперь же слова... ни во что не вмешиваться.

Ирина Васильевна стала было доказывать сыну всю пригодность и необходимость подобного обращения к защите его превосходительства, но в конце концов старушке все-таки пришлось отказаться от своей мысли и дать слово Александру Васильичу -- оставить в покое представителя местной власти.

-- Вот когда мы с тобой сами сделаемся генералами, тогда и будем водить с ними знакомство,-- шуткой отделался Светлов от дальнейших настояний матери.

Эта маленькая размолвка не помешала, однако ж, дамам просидеть у Александра Васильича довольно долго; они только тогда уже начали собираться домой, когда проводивший их к арестанту солдатик, слегка приотворив дверь каземата, стал то и дело просовывать в нее из коридора свое тупое лицо, ясно теперь выражавшее, впрочем, окончательную потерю терпения.

Прощаясь с сыном, Ирина Васильевна опять не могла удержаться от слез.

-- Знаешь что, мама? -- сказал ей Светлов,-- у меня к тебе просьба есть, и очень серьезная просьба...

Старушка посмотрела на него с удивлением; но, очевидно, она готова была исполнить все, о чем бы он ни попросил ее.

-- Не езди ты, милая, сюда в другой раз...-- продолжал Александр Васильич, стараясь придать как можно больше правдивости и искренности своим словам.-- И знаешь почему, мама? Ты ведь не в силах относиться спокойно к моему настоящему положению,-- иначе и быть не может; а между тем уже один твой страдальческий вид способен каждый раз расстроить меня, отнять необходимую ясность и силу у моего ума, тогда как они-то именно и нужны мне теперь всего более, чтоб оправдаться...

Говоря это, Светлов заботился, разумеется, не о себе; но для Ирины Васильевны было совершенно достаточно подобного основания, чтоб не противоречить своему любимцу.

-- Только бы поскорее выпустили-то тебя, Санька, а уж я, нечего делать, посижу, грешная, дома...-- с величайшей покорностью согласилась старушка и снова принялась плакать.-- Что понадобится -- пиши с Лизаветой Михайловной,-- с ней и пошлем тебе; а то и отец приедет: может, уломаю я его как-нибудь...-- говорила она сквозь слезы, уже уходя и поминутно оборачиваясь, чтобы еще раз обнять сына.

Но Василья Андреича трудно и почти невозможно было "уломать", когда какая-нибудь упрямая мысль гвоздем сидела у него в голове. Тем не менее этот блистательный подвиг был совершен, и совершил его не кто иной, как Владимирко. "Поедем" да "поедем к Саше" -- дней пять сряду приставал он неотступно к отцу. Дело в том, что с той самой минуты, как в стенах большого светловского дома, с некоторой таинственностью и даже ужасом, произнесено было впервые слово "острог", последний получил в глазах мальчугана интерес и значение как бы какого-то громадного небывалого и никогда еще не виданного им фейерверка, который, во что бы то ни стало, надо было увидеть,-- по крайней мере в такой именно силе чувствовалось это желание самому Владимирке. На его ежеминутные приставанья старик отвечал сперва только одним угрюмым "отвяжись" да усиленным сопеньем своей трубочки; потом, как бы не выдержав натиска дальнейших приставаний, Василий Андреич стал отговариваться уже мягче -- и, наконец, на шестой день утром внезапно объявил:

-- Не ходи ужо либо сегодня, Вольдюшка, в гимназию-то: к брату поедем.

Это утро было настоящим праздником для Ирины Васильевны; она даже свечу затеплила перед образом в своей спальне.

-- Слава тебе, господи! едет...-- сдержанным шепотом говорила старушка дочери, усиленно придумывая, "что бы такое послать еще Саньке".-- Да как же, Оля! -- твердила она,-- ведь какой грех-то был бы потом отцу на том свете... ты подумай-ка, матушка! Право, все сердце у меня изболело эти дни...

Свидание старика Светлова с арестантом-сыном произошло довольно холодно. Василий Андреич, особенно вначале, видимо дичился его или, вернее сказать, конфузился: родительская совесть заговорила понемногу в старом упрямце и теперь громко начинала протестовать против его предыдущего упорного отчуждения от родного детища. Видя это, Александр Васильич чувствовал, с своей стороны, что не может быть искренним, как бы хотел, и потому тяготился отчасти и сам неожиданным приездом отца. Когда после первых, заметно натянутых приветствий и расспросов речь зашла каким-то образом об Ирине Васильевне, молодой Светлов заметил:

-- Маме, право, стоит позавидовать: у нее -- геройское сердце.

Василий Андреич тотчас же обиделся: ему послышался в этом замечании косвенный намек на отсутствие героизма в собственной особе.

-- То-то ты, видно, и стараешься мать-то в постель уложить! -- проговорил он с горечью.

Александр Васильич, в свою очередь, вспыхнул; он посмотрел на отца в упор.

-- Если ты, папа, приехал сюда только затем, чтоб оскорблять меня в этом подневольном углу,-- холодно и гордо сказал Светлов,-- то, право, судя по недавнему опыту, ты мог бы сделать то же самое и не выходя из дому.

-- Ну, ну... уж, разумеется, я один кругом виноват! -- с прежней горечью отозвался Василий Андреич, очевидно, еще больше задетый теперь за живое.

Александр Васильич промолчал; он переносил в эту минуту своего рода пытку: ему и жаль было старика, и сознавалась им в то же время роковая невозможность вести себя иначе, чем до сих пор.

-- Мне, парень, что! -- продолжал Василий Андреич, не дождавшись возражения от сына, и голос его зазвучал уже как-то мягче.-- Делай, как хочешь,-- по мне все равно; я уж рукой махнул на все... А ты вот о себе-то подумай: ведь пропадешь ты эдак ни за копейку... бесшабашная голова!..